А часов в шесть я проснулся. Над самым моим носом покачивался хвост невиданного размера щуки, а там, выше, на фоне светлеющего голубого неба, смотрело на меня спокойное дяди Ленино лицо. Все было ясно. Он даже не улыбался. С трех часов он ходил в одиночку вокруг острова, пока не взял то, чего не мог не взять.
Он победил.
Вечером мы возвращались по четвертому в мире озеру, и остров покрывался позади своим вуалевым туманом, солнце пило воду на самом горизонте, а мы с дядей Леней были счастливы, и все еще было впереди.
Теперь у него другая жизнь. Он бросил курить, рисует и подумывает совсем уйти из массовиков-затейников, где уже ему тяжело. Только будто штатное место художника занято, и дядя Леня рисует пока пр договору. Пейзажики, озеро, лес… Тоже, поди, думаю, неплохо. Иринка его вышла замуж за хорошего парня, за начальника тамошней милиции.
Но… как бы это сказать, не артиста, что ли.
Начальник милиции ликвидировал дяди Ленино небрежное превосходство в семье, ликвидировал рюмку водки перед обедом и еще больше пристрастил дядю Леню к лесу. Нет, нет, дядя Леня не обижается, боже упаси. Он гордится зятем и самой ликвидацией, ему всегда нравились мужчины — мужчины. Ему нравится его зять. И все же будто чего-то жаль все время. Будто что-то такое уже закончилось и никогда-никогда уже не будет. Когда недавно Иринка попала под машину, когда подняли ее и понесли — домой почему-то, — дома был один дядя Леня. Она была без сознания, и сломанная ключица торчала у нее под кожей. Дядя Леня сидел подле, подле красавицы единственной своей дочери и дул ей в лицо. Как дуют на ушибленную руку, как дуют на чай или кипяченое молоко. Откуда ж ему было знать, что в таких случаях положено делать.
Но все обошлось.
Сотрясение мозга и перелом ключицы не худшее, что бывает с людьми. Через две недели Иринка из больницы вышла, а дядя Леня, который носит теперь какую-то старую простонародную шапку, снова зачастил в лес.
А еще помню вечер, вокруг упругая темнота, и везде, справа, слева, вверху — сладкая тревожащая тайна… И комары, и злой их звон, и шлепки по ним там-сям, а с эстрады поет мой дядя, дядя Леня: «Думал я, разлука помо-о-ожет…» Он поет, а я чувствую, предчувствую уже то, что с нами будет потом.
То самое, что теперь уж произошло.
РОС НА ОПУШКЕ РОЩИ КЛЕН
(Кирик)
Все началось давным-давно: лет, получается, сорок, а то и больше тому назад. Кирик только народился, дядя Аким служил офицером в танковых войсках, а тетя Галя, жена дяди Акима, вела, что называется, домашнее хозяйство и воспитывала сына Кирика. Наш дедушка Алексей Иванович, получив от молодой снохи первое «семейное» письмо, спросил у бабушки:
— А почему ж «Галли»?
Письмо свое тетя Галя на аристократический манер Подписала именно так — «Галли».
— Та мэни шо? — пожала плечами бабушка. Ей такие штуки были безразличны.
Но дедушке — нет. Он был человек бедный, но гордый и решительный. Когда у него, к примеру, заболевал зуб, он сам вырывал его плоскогубцами, помочив их предварительно в водке. А однажды заколол вилами бешеную собаку. Все разбежались, а он взял в ограде вилы и заколол.
— Почему «Галли», а не просто «Г»? — еще раз спросил он бабушку.
И бабушка, конечно, закатилась. Она была хохлушка-хохотушка, посмеяться ей было только дай.
Дедушка — внук крепостного, сам всю жизнь проработавший стрелочником на станции Называевская (это по Омской железной дороге), с тех пор красивых тети Галиных писем больше не читал. А тетя, у которой в роду будто б и вправду водились какие-то польские князья, поняла «отношение» и обиделась навсегда. Ну и пошло. Все сношения между тетей Галей и нашей родней прекратились, и как она потом жила, о чем сама в себе думала, никто не знал и не интересовался. Дядю Акима жалели, но вслух ничего не высказывали: щадили его чувство.