В тамбуре, дымя самокруткой, курил старик.
— В очко играем, папаша? — нарочито громко спросил Зубов: ему хотелось разговору.
— Нет, — словно б не узнавая, не оглянувшись на него, ответил старик.
За окном уже светало.
— А в буру?
— Нет, парень, не играю. Не умею.
— А чем же ты со старухой вечерами занимаешься? Телявизыр хлядишь? — раздражался уже Зубов.
— Ничем, — старик все не оборачивался к нему. — Померла моя старуха.
«Вот! — мелькнуло у Зубова. — Во опять! Сговорились они, да?»
— А че ж ты по новой не женишься? Никто замуж не берет? — не отставал он.
Старик не отвечал. Смотрел все.
— Тебе говорю… — начал было Зубов, но старик неожиданно повернулся и близко-близко приблизил к нему свое лицо.
— И отколь вы такие взялися, засранные-то?! Кто вас родит-то таких?
— Ты чё, дед? — отпрянул Зубов.
— Этот, Петька мой, тоже, приедет и давай надсмешки все, улыбочки. Чи кто обманул в чем их! Пьфу! Ну чиво вот ты давеча изгилялся? Жалко тебе, женшына ро́дит?
Старик покраснел, дышал часто, жалко было на него смотреть.
Зубов не обиделся. Слова эти он по привычке отправлял туда, где хранилось у него все неприятное, чего на свой счет он отнюдь принимать не собирался.
— «Жалко», — лишь повторил он слегка царапнувшее его слово. — Нет, деда! Не жалко! Пусть рожает, коли охота ей. Только вот зачем?
— Зачем?! Детей родить зачем?
— Ну. Детей.
— Ты чё говоришь-то? Думай. Эк тоже-ть сказанул. Зачем!
— Ага, зачем?
— Вот те так. А как же люди жить будут, коли детей не станут родить?
— А зачем им жить?
— Вот тех-те, приземлились! Зачем? — Старик задумался. Был уверен, что ответит. По лицу было видно.
— Ну дак зачем? — улыбнулся Зубов.
— Чтоб радоваться, — не очень уверенный прозвучал ответ.
— Радоваться! — подхватил Зубов. — А много ты радовался-то? Небось пахал в своем колхозе от зари до зари, да картошку жрал с семечками. Петек вон еще наделал грамотеев. А они теперь своих наделают. И сызнова опять. Порочный круг!
Последние слова Зубов выговорил тихо, шепотом почти.
Семь лет тому Зубов с Витяней Булаевым усаживали на лавочке двух мертвых мальчиков. Привалили их друг к другу, и с одного упала шапка, и Витяня ее подобрал. Была холодрыга, голова на глазах становилась синей, и Витяня разорвал завязки на шапке и натянул ее на самые глаза. Зубов держал мальчика за плечи, чтобы тот не упал.
Мальчики были с ПТУ и в доме у Витяни наглотались какой-то бурды из таблеток. Витяня целый день рысачил по городу, и те хозяйничали без него. Витяня и знал-то их только в лицо… На лавочку Зубов положил шприц, вокруг они разбросали несколько пустых ампул, чтобы милиции легче было соображать, а потом ушли.
Старик дергал его за рукав.
— Какой круг?
— Что? Круг? Какой круг? — не понимал Зубов.
— Какой круг-то, говорю? — светлые выцветшие глаза глядели серьезно, спрашивали.
Зубов вспомнил.
— Порочный, дядя. Бессмысленный, значит.
Старик промолчал и ничего больше не спросил. Курил, согнув неловкую спину. Будто и не было разговору у них.
Дверь отворилась, и в тамбур вошел студент.
— Все, мужики! Готово. Парень!
— Да ну? — старик так и всколыхнулся к нему. — Ну-у, парень? От так-так! Ух, язвио! — Можно было подумать, что это у него родился сын. Он хлопнул студента по плечу и испарился.
— У тебя курить есть? — спросил студент. Глаза у него были спокойные, крепкие сейчас, — не забоится, коли что, определил опытный Зубов. И протянул пачку. Студент благодарно кивнул, затянулся (Зубов чакнул ему зажигалкой) и тряхнул коротко стриженным своим котелком. Ясно, охота было рассказать хоть бы Зубову, чего натерпелся он с этой бабой.
Зубов плевком потушил окурок, выбросил в ящик и, как бы «весьма сожалея», покинул тамбур с героем.
«Та-ак!..»
В купе было тихо. Как-то торжественно-тихо, будто в церкви. Проводница держала на руке дитя и морщещеко, некрасиво улыбалась. Старик тоже — этаким бескорыстным Иосифом гордо посмотрел на вошедшего Зубова. В оборвавшемся их споре отыскался, значит уж, завершающий, непоколебимый отселе аргумент.
Не обнаружа пиджак, за которым он явился, Зубов решил, что оставил пиджак в туалете, — аж и смешно стало на подобную подсказку судьбы. Не уходя по-прежнему, он прислонил лоб к прохладному боку полки и глянул теперь вниз, на мадонну. Из черных подглазий, из опустелого, как зимнее поле, личика сияли на Зубова с тихим исполнившимся ликованием ее глаза.