Поначалу кажется, что Крусанов соблазнился сюжетом книги немецкого беллетриста Патрика Зюскинда «Парфюмер», главный герой которой обладал невероятным обонянием. Вот и наш автор, судя по вступительной главе «Увертюра», также начал повествование с факта обнаружения в организме главного героя Августа Сухобратова некоего маленького пузыря, внешне похожего на плавательный пузырь рыбы. Как оказалось, этот пузырь позволял герою «ясно слышать» таинственную музыку мира, о которой некогда писал Фридрих Ницше в философском очерке о творчестве композитора Рихарда Вагнера: «Он не верит, что на свете есть что-то, лишённое голоса. Он проникает всюду — утренние зори, лес, туманы, ущелья, горные пики, трепет ночи, лунный свет, — он проникает в них и понимает их тайное желание: они тоже хотят звучать». Впрочем, к этой плеяде «яснослышащих» гениев можно отнести не только Рихарда Вагнера, но и Людвига ван Бетховена, и Густава Малера, и Модеста Мусоргского, и Сергея Прокофьева, и многих других. Действительно возникает вопрос, а не было ли в их плоти некоего волшебного «пузыря», некоего божественного аппарата, с помощью которого они слышали то, что не слышат простые смертные?
Но уже со второй главы «Оглашение мира» становится понятно, что Павел Крусанов отнюдь не творит в духе Патрика Зюскинда стройную легенду о талантливом «слухаче» по классическим канонам увлекательной беллетристики. Разумеется, он тоже мифологизирует современную реальность, но только делает это путем сложного литературно-философского дискурса — путем метафизической симфонии. Как остроумно заметил писатель-интеллектуал Александр Мелихов, литература для того и предназначена, чтобы мифологизировать действительность.
Главный тезис, который выдвигает автор, сформулирован как строгий библейский постулат: «А между тем, как нам авторитетно заповедано, вначале было Слово. Не форма, не чертеж, не образ — Слово. И поскольку язык творения неведом нам (всякий чужой язык для слуха не более чем тонированный строй гласных и согласных, значение которых, в принципе, равно значению нот и тембров в музыке), то нет ни кощунства, ни ошибки в утверждении, что вначале был вещий Звук. И Звук был Бог. Он, Всемогущий, гремел чередой творящих глаголов/аккордов, а усмирённый хаос внимал гармонии и обращался в космос». Следует отметить, что богословская экзегетика давно исследовала вопрос, на каком языке Господь общался с Адамом в райских кущах. Но в нашем случае важно другое. Преображая сакральный текст, Павел Крусанов полностью меняет картину мира с визуальной на акустическую. Он устанавливает новую точку отсчета — начало бытия идет от звука, да еще не обычного, а вещего звука. Взять на себя ответственность за создание целой вселенной, сегодня звучащей на разные лады, сумеет не каждый писатель.
Свою оригинальную философскую концепцию Крусанов развивает в духе субъективного идеализма Владимира Соловьева, который однажды поэтически высказался о звучащем мире:
Герой романа Август Сухобратов, обладая чудесным слуховым аппаратом, стремится сквозь этот «житейский шум», полный мнимых звуков и мелодий, услышать подлинные небесные созвучия, которые ниспосылает Господь: «Наша музыка вовсе не тождественна музыке как таковой, Его Музыке. Более того, Музыка с большой буквы в своей полноте вообще недоступна для нас как нечто цельнозвучащее, ибо диапазон ее шире возможностей нашего слуха. А то, что мы потребляем в виде повседневного музыкального сопровождения, в действительности за редким исключением оказывается помехой, ширмой, звуковой завесой, как треск в эфире, заглушающий почти неразличимую волну. Бряцание лиры, адресованное только человеческому уху и не имеющее отношения к потустороннему первоисточнику, не имеет и небесного мандата от Музыки».
В конечном итоге, Август Сухобратов, желая приобщить человечество к истинным небесным созвучиям, с помощью некоего синтезатора пытается живописать музыкой, для чего устраивает булгаковский волшебный сеанс в здании бывшей голландской церкви на Невском проспекте: «Уже звучит новая партия слышимой музыки — скромный, однако обязательный, как всё в нотной записи творения, довесок к первозданным вещим звукам, недоступным уху. Колеблемое пространство вновь наполняется вызревающим предчувствием, трепетом радостного предвкушения, натягивается, как пучок эластичных струн, и — коллективный выдох. Новое рождение. Пустоту над головами зрителей озаряет огромная белоснежно-яичная ромашка. Совершенный, неописуемый цветок. Сила восторга такова, что никому не приходит в голову вскочить на стул, дотронуться, пощупать невещественное диво. Только зачарованное любование, гипнотический транс, ликующее зависание. Воочию в чистейшем виде явилась красота. Не просто красота — абсолютная, безукоризненная, лютая непогрешимость».