— С Толик-Явой? — переспросил я.
— Ну.
— Интересно… Ну, ладно, анкеты заполнил?
— Заполнил.
— Гони.
Видя, что на первый урок так и не успеть, мы пошли не торопясь, подгадывая к звонку с урока. Против крыльца, у заборчика пришкольного сада, стояла блестящая «Ява», с никелированной цепочкой, продетой сквозь переднее колесо и вилку и схваченной маленьким замочком, — мотоцикл того самого Толик-Явы, с которым Валя танцевала на мартовском вечере. Эти Авгины слова царапнули меня, но я забыл про них, а при виде мотоцикла мне опять стало неприятно. Ну, Шулин лучше бы промолчал!.. Я сделал вид, что не заметил мотоцикла, но Авга, охотничий глаз, сказал:
— Вот он, конь.
— Чей?
— Толик-Явы.
— А-а, да, машина!
Васька Забровский встретил меня почти кулаками, крича, что я спятил и режу его без ножа. Тут же не дав мне войти в класс, он крикнул остальных членов комиссии и повел нас в пионерскую комнату, говоря, что все договорено, — нас освободили от занятий, чтобы мы живо обработали анкеты. Вручив нам ключ, комсорг велел запереться и не открывать ни черту, ни дьяволу, какими бы голосами они ни говорили.
И мы засели.
Хотя большинство вопросов требовало краткого ответа, но вопросов-то было тридцать и анкет тридцать, так что и к обеду мы расправились только с половиной. Наказав подопечным перекусить в школьном буфете, я помчался домой — вдруг Валя все же позвонит и скажет свое, «что-то», ожиданием которого, несмотря на деловые помехи, была переполнена моя голова.
В дверях нашей квартиры я столкнулся с матерью и отцом. Они уходили. Чисто побритый, с аккуратно подровненной бородой, с каким-то избытком бодрости отец воскликнул, обдавая меня сытым запахом свежих щей:
— Оська, как ты кстати!
— Валя звонила? — встрепенулся я.
— Валя — нет, но сегодня пятница, и будут звонить Три-Ко. Меня не найдут, я буду мотаться до вечера, а ты отвечай, что да, у нас и, как всегда, в восемь!
— Но я, пап…
— Поздравь, Ося, отца! — перебила со сдержанным восторгом мама. — Обвинение снято.
— Да, пап?
— Да.
— Опять ожил наш бородач! — сказала мама.
— Вот здорово! — крикнул я. — Все, значит?
— Все, опять покой и порядок! — заявил отец, и я вдруг аж подпрыгнул при мысли, что пик родительского покоя и порядка совпал, наконец-то, с пиком моего счастья, как тому и надо быть. — Вот, брат, какая кирилломефодика! — Хлопнув меня по плечу, отец спохватился, что мы слишком расшумелись на лестничной площадке, и деловито спросил: —Дядя Гриша внизу?
— Не заметил, пап.
— Ну, ладно, Оська! Так в восемь, у нас!
И они пошли, так занятые своей долгожданной радостью, что не поняли моей, и мне не захотелось говорить им, что я сейчас тоже уйду и тоже не вернусь допоздна.
Три-Ко — это отцовская компания друзей-преферансистов, которые каждую первую и третью пятницу собирались у нас расписывать пулю. Все они были дядями Колями, а себя называли просто Ко, отсюда и Три-Ко: Ко-хоккеист, Ко-пузатый, и Ко-Ко. Первый, бросая карту, бил обязательно рукой по столу, как клюшкой об лед, у второго было отменное брюшко, а третий и с отчеством в Ко попал. Эти солидные люди и большие начальники, то молча, то смеясь, то споря и крича, просиживали до одиннадцати, выпивали бутылку водки и расходились счастливыми. Если отец оставался в выигрыше, он, проводив гостей, заглядывал ко мне и подмигивал. Я шел в его комнату и конфисковывал неожиданную прибыль.
Забавные дядьки, пусть звонят, отвечу, конечно, если успею. Но ждал я только Валиного звонка.
Разговор с родителями снял с меня какое-то напряжение, и явился аппетит. Уселся я как порядочный едок, правда, в пол-оборота к двери, чтобы легче было вскочить, если звякнет, но после первых же ложек супа есть вдруг расхотелось, и со стаканом чая я подошел к телефону. Я смотрел в его десятиглазый диск, как в лицо какого-то спящего волшебника, умоляя его проснуться. Я представлял: вот Валя стучится к соседям, вот поднимает трубку, вот набирает номер, и вот сейчас уходит назад последняя цифра… Но телефон молчал. Я понял, что ждать не надо, а надо притвориться, что ничего и не должно быть. Я убрел на кухню и, пустив воду тонкой струей, начал медленно мыть посуду, глядя в окно, за которым тяжелобрюхо курсировали голуби между церковной крышей и нашей. Я думал об отце, о Вале, о школе, даже о попах — не припрятан ли у них где-нибудь телевизор и не служит ли ему крест антенной…
Телефон заработал вдруг, и голос Мёбиуса ответил:
— Дома никого нет!
— Как нет! — заорал я и бросился в коридор, сообразив, что мать с отцом, уходя, переключили тумблер, а я, балбес, сгоряча забыл про него. — Да-да, слушаю!