– О’кэй! – приветствовал Васька.
Справа подняла руку Лена Гриц.
– Можно мне? – И, спохватившись, что не на уроке, встала, ощупывая пылающие щеки. – Раз договорились от души, то от души. Только не смейтесь, а то я разревусь… Сейчас… Было ли тебе так трудно, что хотелось умереть?
Вопрос, видно, стоил ей мучительной борьбы, потому что она еле-еле договорила его – губы задрожали и глаза заблестели. Напряженно улыбаясь, девочка нерешительно оглядела нас, как бы проверяя, не смеется ли кто, но стояла тишина, которая вдруг подействовала на Лену сильнее, чем, может быть смешок, – она порывисто села, ткнулась в ладони лицом и расплакалась.
Среди общего веселья это было так неожиданно и странно, что Васька растерялся.
– М-мда… Кха… Ну что ж, толковый психологический вопрос – бодро заключил он, мимикой торопя нас что-нибудь быстрее говорить, чтобы отвлечь внимание от Лены.
Но и мы сбились с толку, и неизвестно, сколько бы продлилась эта заминка, если бы не нашелся Авга. Он не вышагнул, а вылетел в проход, запнувшись о ножку стула, и выпалил:
– А кто хочет в деревню?.. Жить! Навсегда!.. Мясо выращивать! Хлеб пасти! – Тут уж, несмотря на неловкость, все прыснули. – То есть, конечно, хлеб выращивать и мясо пасти! То есть скот, понятно! – Не знаю, нарочно Шулин заплел язык, чтобы разрядить обстановку, или от волнения, но класс оживился опять. – А что? Едят все, а еду делать некому!
– А сам-то почему сбежал? – крикнул Зеф.
– А чтобы вас агитировать! – вывернулся Авга.
– Без дискуссий! – призвал Забор. – Садись, Август!.. А вопрос, между прочим, что надо – социологический! И очень кстати, потому что еще вилами по воде писано, кто кем будет и кого куда занесет. Браво, Шулин!
Вот тут-то и разгорелись срасти. Класс закружило, подхватило и понесло… Васька едва успевал фиксировать. Он молодец, не расхолаживал людей, не укорял, что, мол, такой-то вопрос мелкий, а этот нечеткий, а тот вообще уже был, он писал все подряд. Потом разберемся. Как говорится, куй железо, пока трамваи ходят! Я уже не опасался за судьбу анкеты, а лишь сдержанно восторгался, что народ пошел за нашей идеей…
– Good day, my friends! – раздалось внезапно от двери. Там стояла пожилая, грузная женщина, с устало-добрым лицом и в очках. – Sorry for being late, but you know, better late than never, as both english and russian people say. There rest ten minutes. I think it would be enough for beginning!.. My name is Amaliya Viktorovna.
(Добрый день, друзья!.. Простите, что опоздала: но вы знаете, лучше поздно, чем никогда, как говорят и русские и англичане. Осталось десять минут, и я думаю, что этого достаточно для начала!.. Меня зовут Амалия Викторовна!)
Ошарашенные, мы все встали.
Глава десятая
Мы с Валей должны были встретиться на трамвайной остановке, и я уже четверть часа вился тут, как голубь. Я успел. Забор хотел, правда, еще задержать меня, чтобы вместе посоветоваться с нашей Ниной Юрьевной, которая пока ничего не знала, но я отвертелся, клянясь, что завтра гору сворочу, а сегодня – хоть режь. Васька – тык-мык и отступил, наказав только подогреть процесс с родительской анкетой…
И вдруг я увидел Валю. Держа сумку за спиной, она пристально оглядывалась. Я приблизился сзади и громко кашлянул.
– Ой! – вскрикнула она, испуганно обернувшись. – Аскольд! Да ну тебя!.. У меня сердце чуть не оборвалось!.. Слушай, а вдруг встретится Амалия Викторовна и спросит, куда ты идешь?
– О, мы же сегодня познакомились с ней.
– И как?
– При знакомстве ничего, а вот что дальше?
– И дальше ничего. Хорошая бабушка. Но учить все равно надо! – предостерегла Валя.
– Это у всех так – хороши, пока учишь! – знающе рассудил я. – Дай мне сумку, – сказал я по-английски.
– О, возьми! Спасибо! Ты молодец!.. – тоже по-английски ответила Валя, отдавая мне сумку. – Итак, продолжаем… Разговариваем только на английском языке.
– Давай! – неохотно ответил я по-русски.
– Если ты хочешь знать чужой язык, будем говорить только на нем.
– Да не хочу я его знать! На кой он мне сдался! Мне лишь бы двойки исправить! – выпалил я.
– Во-во! А для этого надо кое-что знать! А чтобы знать, надо говорить и говорить, ошибаться, путаться, врать, но говорить. Надо, чтобы мозоль выросла на языке от новых звуков!.. Надо быть даже нахальным, если хочешь! Вот так, например! – Валя быстро пошла навстречу высокой, мрачноватой, красивой женщине и, задержав ее, спросила по-английски, который час.
– Что, девочка? – как бы очнулась женщина, – Извини, голубушка, не понимаю, – и, пожав плечами, задумчиво пошла дальше.
Удивленный, я сказал:
– Нет, так я не смогу!
– Сможешь, когда разомнешь язык и осмелеешь! – заверила Валя. – А без этого, Аскольд, к Амалии Викторовне и подступаться нечего.
По лестнице мы поднимались молча. Я тревожился, как бы из соседских дверей не начали, кукушками из часов, выскакивать любопытные физиономии. Валя, почувствовав мои опасения, шла тихонько, опираясь на кромки ступенек, чтобы не стучали каблучки. Мы прямо крались. И лишь у наших дверей, когда я достал ключ, она шепотом спросила:
– Дома никого?
– Никого… Заходи.
Оказавшись с ней один на один в сумрачном коридорчике, я опять смутился, как вчера в лесу. Краешком сердца я ощущал какую-то манящую сладость этого уединения и этого полумрака, но они пугали меня, и я включил свет. Стало спокойнее. Мы прошли в мою комнату, солнечную и чистую – я тут целый час протирал запыленные полки, стол, подоконник, батарею и два раза вымыл пол.
– Вот здесь я и живу!.. Знакомься: Мебиус, мой первый друг, мой друг бесценный!
– Ах, вон он какой маленький! Я думала, верзила! – Она протянула руку. – Не дернет?
– Нет.
– Ух ты, большеротый! Ух, смешной! – ласково заприговаривала она, ощупывая проволочную шевелюру Мебиуса, его глаза, нос и единственную руку, потом оглядела книжные полки. – У-у, сколько из «Эврики»! Кстати, как перевести слово «эврика» на русский, если считать его английским?
– Эврика?.. Эв-ри-ка!.. А-а, every car – каждая машина!
– Хм, молодец, Аскольд! И даже непонятно, почему у тебя двойки. В тебе же спит англичанин! Да-да! На переключателе я заметила «in» и «out», на кассетах – тоже по-английски, правда, с ошибками. Вот написано «Royal nights», то есть «Королевские ночи», а японский ансамбль называется «Королевские рыцари» – по-английски звучит так же, но перед «n» стоит немое «k» … Так что мне остается малость разбудить тебя.
– Буди, – с улыбкой сказал я.
– И разбужу… Поставь что-нибудь.
Я поставил этих самых «Королевских рыцарей», приписав немое «k», и сел в кресло.
– А почему не включаешь?
– Хлопни в ладоши.
Она хлопнула, и на нас обрушился гром музыки, который я тут же перевел на кухню.
– Как это? – удивилась Валя.
– Я говорил, что у меня по физмату о’кэй! Пожалуйста!.. а сейчас – в общей!.. А вот у отца!.. А это – в ванной! – пояснял я блуждающие звуки, ни малейшим движением не обнаруживая своего вмешательства в эти блуждания.
– Тоже Мебиус? – спросила Валя.
– Нет, кресло. – И я показал кнопки.
– А-а! – протянула она и нажала несколько раз, перекидывая звуки туда-сюда и следом поворачивая голову. – Ловко! Аскольд, в тебе спит инженер!
– Что-то много во мне спящих! – я усмехнулся: – И спят все порядочные: англичанин, инженер!.. Значит, бодрствует какой-нибудь оболтус!
– Ну-ка! – Упершись руками в подлокотники кресла и как бы взяв меня в плен, Валя склонилась ко мне и лукаво-озорным взглядом пристально стала выискивать что-то в моих глазах.
– Нет, и бодрствует порядочный! Да-да! Я чувствую! – Она выпрямилась и прошлась по комнате. – А это кто, твой дедушка?
– Нет, физик Эйнштейн.
– У-у, какой грустный!
Я подошел и перевернул портрет – мимо нас глянул задумчивый Пушкин Тропинина. Я вырвал его из какого-то журнала и так обкорнал, подгоняя под рамку, что он потерял портретность и, как живой, подглядывал из кухни через окошечко.