– Эп, милый, ты замерз… Оденься…
– Да, да, – бессильно вымолвил я, почувствовав такую слабость, как будто неделю не ел.
Взяв с дивана штаны и рубашку, я заперся в ванной и минут пятнадцать сидел под горячим душем. Сначала меня била дрожь, потом тело стало успокаиваться. От круглого зеркала, которое из-за натыканных вокруг него лепестков-шпаргалок походило на ромашку и к которому с тыла был приделан динамик, брызнули «Червонные гитары», и я стал одеваться, сильный и ловкий, как прежде.
Музыка гремела во всех комнатах: Валя научилась управлять моей механизацией. Она сидела в кресле, поджав под себя ноги и задумчиво обметая губы кончиком косы. Привычно взглянув на меня, искоса и чуть исподлобья, она выключила магнитофон и внезапно спросила:
– Эп, а что это за Лена?
– Где?
– А вот.
Валя взяла с колен измятую многочисленными сгибами бумажку и помахала ею. Это была записка, которую мне передала сегодня Садовкина. Наташка даже пожурила меня, мол, что я сделал с ее подругами – одна приветы передает, другая шлет записки. Я только польщенно улыбался. Меня открыли! Наконец-то!.. Лена писала, что вспоминает меня и даже хочет увидеть снова, и не смогу ли я прийти сегодня к шести часам в Дом спорта «Динамо» поболеть за нее: она баскетболистка.
– А-а, эта!.. Я познакомился с ней на дне рождения у нашей одноклассницы.
– Когда это?
– В субботу, когда ты стирала.
– Не сочиняй, Эп, я не стирала!
– Ну, не знаю, что делала. Ты позвонила в субботу и сказала, что мы не встретимся потому, что накопилось много дел. Неужели забыла? Вспомни!
– А-а, в субботу!.. Да-да.
– Ну и вот. А тут как раз у Садовкиной день рождения. Я хотел тебя пригласить, но… Видишь, оставила меня одного – и сразу влюбились!
– А ты и рад, да?
– Шучу. Никто в меня не влюблялся.
– А это? – Валя опять помахала запиской.
– Так это не на свидание, а поболеть.
– Поболеть!.. А почему она Шулина не приглашает поболеть? И почему вспоминает именно тебя? – Валя опустила ноги на пол. – Эп, у вас с ней что-то было!
– Ничегошеньки!
– Но ты же танцевал с ней?
– И с другими.
– Но с ней больше, да?
– Пожалуй.
– Ну и вот!.. И целовались, да?
– Что ты! Только проводили толпой всех девчонок, и у подъезда Лена пожала мне руку.
– А другим жала?
– Не заметил.
– Ну вот! А ты говоришь, ничего не было.
– Да не было и нет! – воскликнул я.
– Эп, одно ее существование что-то да значит, – тихо и предостерегающе проговорила Валя.
– И что теперь, убить ее?
– Я сама ее убью!.. Липучки несчастные! Чуть глянешь на них – и все, прилипли!
– Да никто ко мне не лип!
– Не заступайся, Эп, я их знаю. – Она шумно вздохнула и опять подобрала ноги, отвернувшись к окну. – И что будешь делать? Скоро шесть.
– Я уже ответил, что не смогу прийти.
– Почему?
– Потому что у меня уроки с тобой.
– А если бы не было, пошел бы?
– Наверно.
– Считай, что уроков нет! – сказала Валя и поднялась.
– Ва-аля! – протянул я с улыбкой.
– Ступай-ступай, Эп! А то невежливо получается: тебя девочка приглашает, а ты отказываешься! Получается, что я тебе мешаю со своим английским.
– Это нечестно! – крикнул я.
– А утаивать честно? – спросила она тихо, но так, что лучше бы тоже крикнула.
– Я не утаивал, – бессильно сказал я.
– Ну да! Спасибо, что я записку случайно нашла.
– Случайно в золе находят или в мусорном ящике, разорванное на сто клочков! А тут целехонькое лежит на столе. Я нарочно положил на виду.
Валя умолкла, удовлетворившись, кажется объяснением, потом, пристально глядя на меня, стала медленно рвать записку – раз, два, три, следя, не блеснет ли в моих глазах паника или тень скорби. Да, эта бумажка волновала меня, и, когда я писал Лене ответ, сердце мое сжималось от жалости, что не встретил ее до Валиной эры, когда я был готов полюбить всякого, кто полюбит меня, но теперь было поздно – Лена опоздала на какие-то три-четыре дня, а эти три-четыре дня стоили мне многих лет той прежней, пустынной жизни, где были десятки дней рождений, десятки вечеров и где никто ни разу не приветил меня… Что-то, видно, проскользнуло в моем взгляде, потому что Валя вдруг устыдилась своей инквизиторской выходки, спрятала клочки в карман и, опустившись в кресло, потупилась.
– Эп, я, наверное, дура, – прошептала она, глянув на меня снизу; я увидел слезы в ее глазах и сам, ощутив внезапное жжение под веками, присел перед нею на корточки, придерживаясь за ее колени. – Конечно, дура, – уверенней добавила она, – но я хочу, чтобы ты был только моим!.. А ты хочешь, чтобы я была только твоей?
– Хочу, – еле слышно ответил я.
– Ну и вот. Поэтому не сердись.
– Я не сержусь.
– Да? – Валя несмело улыбнулась и вытерла пальцами глаза. – А скажи это по-английски.
– Не знаю.
– Ты учил сегодня?.
– Учил.
– Тогда скажи что-нибудь по-английски.
– I want to kiss you. (Я хочу поцеловать тебя).
Я с тихой настойчивостью потянул ее к себе. Валя опустила на мое плечо руку и опять спросила:
– А ты правда не целовался с Леной?
– Правда.
– Что «правда»?
– Не целовался. Ну, как же я мог?.. И почему ты так легко говоришь это слово?
– Какое?
– «Целоваться».
– А как же его говорить?
– Не знаю, но я боюсь его…
– Ты-то боишься?.. А кто начал, а?
– Я, но… не говорил. Я написал.
Валя посерьезнела, вглядываясь в меня с новым вниманием.
– И потом не говорил… И даже сейчас сказал по-английски!
– Ну, ну! А я, значит, легко болтаю! Я, значит, легкомысленная болтушка, так, Эп? – Я замотал головой. – Нет, ты именно так и думаешь!.. Хорошо же, тогда я и тебя сделаю легкомысленным! – заявила она и бросила вторую руку на мое плечо. – Скажи: «Я хочу…»
– Я хочу…
– «… поцеловать тебя!»
– … поцеловать тебя! – без промедления повторил я.
– Ну, вот, теперь и ты болтун! И мы равны!.. Ох, Эп! – легко вздохнула Валя и стрельнула взглядом через мое плечо. – А Пушкин-то подглядывает!
– Он не осудит! Он сам это любил.
Валя осторожно подалась ко мне, и я коснулся губами ее холодных губ. И комната вдруг вспыхнула от солнечного света. Мы вскочили, как застигнутые врасплох… Это кончилась гроза, и от освобожденного солнца с вороватым сожалением отползали последние обрывки туч.
Глава семнадцатая
Валя охотно согласилась заполнить анкету и даже ладони потерла, ну, мол, сейчас я тебя насквозь разгляжу, хотя я и так был перед нею как стеклышко. Она села в кресло за журнальный столик, я – на диван. Мне был приятен этот миг, приятно было сознавать, что вот я, Аскольд Алексеевич Эпов, до сих пор живший сам в себе, открываюсь для других.
С вопросами я столько навозился, что все ответы я выдавал без задержки. Если мой ответ совпадал с Валиным, она удовлетворенно кивала, если нет – вскидывала брови.
– Твой любимый классический поэт?
– Пушкин.
– Так… А современный?
– Пушкин.
– Ты что, Эп, современных не читаешь?