– Все и так на своих, – удивился я, и Грета засмеялась.
Тут мы Вилли с Отто увидели в таких же, как у меня, шароварах и бутсах, в толпе напоролись. Вилли как раз протягивал Отто фляжку, подмигнул нам:
– Помянуть решил профессор.
Отто выпил, но тут же его и вырвало прилюдно, вывернуло буквально наизнанку.
Сидели, вымокнув до нитки. Как пришли, так и сели в столовой без движения, с лужами уже под ногами. С самих дождь все лил и лил, а мы сидели. Слабость вдруг минутная, мрак. Отто взбодрил, влетев вдруг выбритый чисто, в свежей сорочке, когда успел только. Кощунственная улыбка во весь рот особенно впечатляла.
– Как говорят наши лютые друзья англичане, у каждой тучки своя серебряная подкладка? Или подстежка, Ханс, как правильно?
– Подстилка, если англичане, – отозвался я.
– Их, их поговорка, английская! – кивнул Отто, погрозив недругам пальцем. – Я к тому, что это все к лучшему даже, пусть бог меня простит. Шанс опять получаем. Йена внимание с нас, таких-сяких, на горшки теперь, что они рванули, и мы работаем спокойно, только и всего! Работаем! – Отто не мог скрыть радости, просто не в силах был. – Ну, вот, Вилли, не такой уж я сентиментальный немец, пусть бог опять простит!
– Опять простит, – кивал ему Вилли.
Отто на радостях перед нами как артист был со своим сольным номером.
– Русские, кстати, признают, что их тут с горшками вина, делает честь, согласны? С другой стороны, как же не признать очевидное, когда горшки вдребезги? Новое какое-то их, что ли, месторождение, оттуда и глина эта слабая. Теперь комиссию они сразу, следствие, быстро это у них. Ну, я обрисовал вам, коллеги, в общих чертах, что у нас и как?
– А следствие при чем? – спросил я.
Отто удивился:
– Да ни при чем. Вообще никаким боком. К нам вопросы какие?
– Еще не хватало, – возмутился Вилли.
Я все не понимал, хотя отлично понимал.
– К горшкам, что ли, разбитым вопросы?
Грета проявила осведомленность:
– Свои своих дергают, русских таких же. У них же вечная борьба с этим, как его, вредительством, всегда начеку!
Отто рыгнул громко:
– Вилли, злодей, что за пойло? Ханс, если в тему углубляемся, кто там с вами рядом еще был, ну-ка? Пётр ваш, потом, значит, девочка эта несчастная? Ну, рыжая еще, жена Петра, так?
Я разозлился из-за рыжей.
– Не так. Жены Петра рядом не было, при чем жена?
– Потому что жена. Забыли, где находитесь? Вы вообще дергаетесь чего, друг Ханс, непонятно? – спросил Отто.
И замолчал, помрачнев. То словами сыпал, чуть песни свои не пел, пока с нас дождь стекал, а тут вдруг как язык проглотил. Очками сверкнул:
– Нечего мне тут сопли. Такое не бывает без жертв, то, что мы делаем.
Вилли голову сразу поднял, как ждал:
– А что мы, профессор?
Отто посмотрел на него:
– То, что может пригодиться.
– Русским?
– И нам тоже. Закроем тему?
– Мы не открывали, – ухмыльнулся в своей манере Вилли.
Тишина повисла. Тут Грета в волнении пролепетала, никто и не понял:
– А на Ханса не наговорят? Что он там что-то не так и не то? – Совсем с ума сошла. – Вот рыжая эта? Она опасна!
– Это почему же? – вздрогнул я от удивления.
– В тебя влюблена, – сказала серьезно Грета.
Вилли обиделся:
– Все влюблены в Ханса, но рыжая, чур, в меня!
И мы расхохотались, Отто громче всех.
– Ну вот, коллеги, обрисовал вам положение. Да само все обрисовалось полностью, как есть. – Опять он веселый стал, бодрил: – Утром печь запускаем. Русские за три дня отремонтировали, стахановцы!
– Это кто ж такие? – не понял Вилли.
– Кто – не знаю, это сами про себя они: мы стахановцы! И печь на ходу, пожалуйста! И утром мы не тетери мокрые – немцы упрямые! В строю все! Не слышу криков “ура!”.
Отто один прокричал громко и сам же ладонью рот закрыл, радость неуместную спрятал, чтобы бога опять не поминать. Или это позыв рвотный его снова настиг, всего скорее. Уж быстро очень покинул нас, пулей из столовой выскочив.
А Грета неугомонная мне уже издали фигуру показывала, короля белого, темпа не теряя. И доска шахматная у нее неотвратимо под мышкой торчала.
– Вилли, – взмолился я.
И усач в глазах моих такую тоску разглядел, что доску из подмышки у Греты без церемоний выдрал:
– Принимаю огонь на себя!
И фигуры уже на доске, кряхтя, расставлял. Грета, осознавая подмену, отвлеклась на мгновение. И как не было меня в столовой, след простыл.
Калитка настежь, крыльцо. Пётр оборачивается в прихожей, глаза из орбит лезут: ты, это ты?! Как сюда?! Откуда?! Задрав нос, воздух с шумом в себя вбираю, волка изображаю, что ли: нюхом сюда к тебе, чутьем звериным!