Никодим Аристархович пускать нас не хотел. Он недоверчиво сморщился и закусил губищу. Но любопытство перебороло недоверие, и он махнул рукой:
— А-а-а-а… непутный ты, непутный. Заходь, ладно. Но если что… — он потряс пальцем.
Палец походил на снаряд от ста пятидесяти двух миллиметровой гаубицы, и мне стало не по себе. Мой обрез в сравнении с этим пальцем обычный сувенир.
Однако дело важнее страха, и мы направились к вагончику. Возле двери я на секунду придержал жабоида.
— А чего там кикиморы задумали?
— Ничего они не задумали. Это так, для связки разговору. Ты мне поддакивай и головой кивай, остальное я решу.
— А что это за мужик вообще?
— Верлиока.
Вот как? В сказках мне попадалось это имя. Грубиян, уголовник, неимоверно жестокий тип. У деда какого-то двух внучек и бабку порешил — полный неадекват. Чтобы воскресить родственников, деду пришлось Верлиоку убить. Так неужели и жабоид задумал ужасное…
— Ты завалить его хочешь? — зашептал я. — Ты чем думаешь? Да его ни один обрез в мире не возьмёт!
— Почему завалить? Ты о чём? На такого богатырь нужен. Витязь! А то и два. Мы пойдём другим путём.
Другим путём… Это я тоже где-то слышал. Ну хорошо, попробуем.
Внутри вагончик оказался не лучше квартиры моего соседа снизу — грязь, вонь, бардак. Нет, не так: вонь, грязь, вонь, бардак, вонь. Меня едва не стошнило. На загаженном столе лежала посуда с останками протухшей пищи — я даже стесняюсь подумать, что это была за пища — под низким потолком висели портянки, на полу валялись старые кости, тряпьё, собачьи хвосты. Это мы здесь чай пить собрались?
Я протиснулся ближе к печке. Ни к какой еде я здесь не притронусь разумеется, но хоть согреюсь немного, а то замёрз совсем. Жабоид сел на табурет возле стола, Верлиока притулился напротив. В узкой обстановке вагончика он выглядел ещё опаснее. На улице от него можно было убежать, а здесь и увернуться не получится. Зря я, наверное, к печке пробрался, надо было у порога оставаться.
— Вам чаю, аль чаво другого? — строя из себя радушного хозяина, предложил Верлиока. — А то и поесть осталось, — кивнул он на стол.
У меня снова начались рвотные позывы, а жабоид сдвинул объедки в сторону и увалился локтями на столешницу.
— Не беспокойся Никодим Аристархович, сыты мы, спасибо.
— Ну гляди, гляди… Так чаво там кикиморы удумали?
Жабоид не стал размениваться по мелочам и сразу выдал:
— В нетрадиционную ориентацию подались. В ЛГБТ, так сказать. Все разом.
Я аж присел. Чего он болтает? За такие шутки этот здоровяк нам такую ЛГБТ устроит, что мы сами в неё подадимся. Нашёл тему! Я завертел пальцем у виска, дескать, чего говоришь, придурок, и одновременно начал продвигаться к выходу.
Но Верлиока не понял. Для него что ЛГБТ, что АБВГД — один бес дремучий лес.
— Это что ж за оринтация? Никак опять к колдовству потянулись?
— Именно, — мотнул головой жабоид. — К колдовству. Зачаровывают кого ни попадя, и творят всякие непотребства. Вроде даже кровь пьют.
— Вон оно как, — присвистнул Верлиока. — Ко мне тут одна захаживат, ничего из себя, полненька, а я и стелюсь перед нею. А оно вон как. Зачаровывают…
Он опёрся подбородком о ладонь, застыл, и было в его позе что-то роденовское: опущенная долу голова, сплюснутые губы, размытый взгляд. Жабоид помахал возле его рожи пальцами — никакой реакции.
— Всё, завис. У нас теперь часа два есть. Идём.
— Что ты с ним сделал?
— Информацию дал к размышлению. Он теперь из этой позы долго не выберется, слабость у него к мыслительному процессу.
На улице к нам вновь подскочила собачья свора, залаяла, оскалилась. Жабоид поддел одну псину носком ботинка, отшвырнул, остальные отбежали сами.
— Видишь болонку? — спросил он.
— Где?
— С краешку, ближе к оврагу.
Там и в самом деле суетилась вислоухая блондинка с кудряшками. Оригинальная псина, я приметил её, едва мы зашли в ворота. Своим хриплым лаем она как бы показывала всей стае, я с вами, но в то же время держалась особнячком.
— Вижу. И что?
— Иди прямо на неё и подманивай.
— Как подманивать?
— Как собак подманивают? Кутя, кутя… Да по любому подманивай, лишь бы она на тебя смотрела. Если подпустит — хватай.
— А ты?
— А я сзади зайду.
Что меня более всего бесило в Дмитрии Анатольевиче, так это его скрытность. Никогда ничего толком не объяснит, но иди делай. И я пошёл. А куда денешься? Он старший.
— Кутя, кутя, кутя, — запричитал я дурацким образом и протянул руку, как будто в ней был запрятан кусок колбасы. — Собачечка, собачечка. Милая моя… На-ка вот, на-ка вот.