Рука привычно потянулась к обрезу. Не знаю, насколько этот синий дядечка опасен, да и опасен ли вообще, но лучше грохнуть его сразу, чтоб душа не беспокоилась. Жабоид успел схватить меня за локоть, и показал взглядом, чтоб я глупостей не творил.
Толстяк некоторое время молча разглядывал нас, причём делал это откровенно, нагло, словно мы его собственность, с которой он ещё не решил как поступить: то ли продать, то ли выкинуть, то ли на комод поставить. Все эти сомнения легко читались в его мимике — в движениях губ, глаз, щёк и даже в подрагивании усов.
— Чё уставились, недоноски? — совершенно недоброжелательным тоном произнёс он. — Здороваться мамки с папками не научили?
Жабоид поклонился.
— Премногого вам здоровья, уважаемый старейшина.
Я сразу подумал: если Дмитрий Анатольевич кланяется, значит, это мирянин. Да ещё какой-то старейшина. Надо тоже поклониться — и поклонился.
— То-то же. А то глядите, я и по-иному могу. Знаешь, небось, кто я такой?
Вопрос адресовался жабоиду.
— Как не знать, уважаемый старейшина? Вас каждый знает.
— То-то же, — хмыкнул толстяк. — Со мной не балуй. Чего шляетесь тут, бездари неразумные?
— Да вот, — неопределённо повёл рукой жабоид, — гуляем. Любуемся, так сказать, окрестностями.
— По сугробам и в стужу? Однако непонятное любование у вас получается. Худое чего мыслите?
— Кто ж против вас худое мыслить будет? Мы себе не враги.
— Против меня может и нет, а против иного кого, так в самый раз. А ну признавайтесь в злодействах, покуда не осерчал я!
Последнюю фразу он сопроводил потрясанием кулаков, и жабоид втянул голову в плечи. Испугался. Или сделал вид, что испугался.
— Что вы, уважаемый старейшина, не стоит так волноваться. Мы деда Лаюна гости. Внуки мы его.
— Внуки? Один новик, другой леший… Ты кому узоры плетёшь, внук недоделанный? Рожа у тебя такая же ехидная, как у Мотьки Жабиной из Бабьей лужи. Ты, случаем, не сынок ейный будешь?
Жабоид вздохнул.
— Ничего-то от вас не скроешь.
— И правильно, не скрывай. А не то я мамке твой скажу, яко ты со старейшиной разговариваешь. То-то она тебе всыплет. Лжец. У Лаюна внуков отродясь не бывало, — и заиграл желваками. — Поди, выпытать у него чего хотите? Так? О кладе каком?
Мы молчали.
— Ладно, — старейшина сменил гнев на милость, — ступайте за мной.
Он развернулся и покатил на своих лыжах в сторону деревеньки.
— Что за мужик? — полушёпотом спросил я.
— Водянкин.
— Кто?
— Водяной. Главный над всеми водяными. Глава рода. Старейшина. Как тебе ещё объяснить?
— Теперь понятно.
Вслед за Водянкиным мы пришли к крайней избушечке. Избушка как избушка, ничего хорошего: приземистая, покосившаяся, убогая — день, благо, только начинался, и мы разглядели её вплоть до самой тоненькой трещинки на крылечке. Заходить в такое строение, признаться, страшновато. Возникало ощущение, что это квартира Толика 3.0. Под номером два, если кто запамятовал, был строительный вагончик Верлиоки. Стряхивая на крыльце снег с ботинок, я подёргал за балясину, постучал кулаком по перильцам, проверяя на всякий случай, крепко ли избушка держится, а то вдруг рассыплется, когда мы в сени войдём.
Внутри, как ни странно, всё оказалось намного лучше: широкая горница с лавками вдоль стен, крытый скатертью стол, печь, полати, половички на полу. Тепло, чисто, уютно, запах грибной похлёбки. Я сглотнул. Пусть мы и подкрепились бутербродами перед посадкой, но времени прошло достаточно, да и с мороза всегда кушать хочется.
Водянкин проследил мою реакцию, усмехнулся и кивнул на лавку.
— Садитесь, гости дорогие, — а сам взял ухват, вынул из печи чугунок и поставил на стол.
В чугунке и в самом деле оказалась грибная похлёбка. Ох, к ней бы майонезу и хлеба ржаного. И сала. И холодца можно. И молока свежего коровьего, и сыру, и сметаны. А на десерт свиной эскалоп с острым соусом, укропом и хреном!
Но довольствоваться разносолами Господь нам не сподобил, и пришлось обходиться тем, что было. Водянкин нарезал хлеба, разлил похлёбку по деревянным плошкам деревянной чумичкой, подал деревянные ложки. Вообще, всё у него было деревянное, кроме чугунка и телевизора в углу на стене, так что на содержимое избы можно было смело вешать ярлык: «Мечта краеведа».
Под ноги мне юркнул Горбунок и потёрся носом о голени. Есть что ли хочет? Я отломил хлебного мякиша, помочил в похлёбке, дал ему. Он понюхал, скривился и забрался под лавку. Не хочет. Не по нутру ему человеческая пища.