Кажется, я тебе ничего не рассказала толком, просто наговорила кучу слов; но я так переполнена всевозможными чувствами, что мне хочется говорить, говорить и говорить, пока не договорюсь до нормального состояния. Итак, я стояла одна в зимних сумерках, глубоко вдыхала свежий, холодный воздух и чувствовала себя счастливой, свободной птицей, а потом побежала вниз по холму, через поле, к нашей железной ограде и запела. Конечно, это было скандально; ведь, по всем традициям, мне следовало бы тащиться домой со сломанным крылом. Я ни на минуту не подумала о бедном Гордоне, унесшем с собой на вокзал разбитое сердце. Когда я вошла в дом, меня встретил веселый топот детей, отправляющихся ужинать. Они вдруг стали МОИМИ, а за последнее время, когда моя гибель надвигалась все ближе и ближе, они уже начали превращаться в чужие мне существа. Я схватила ближайших трех и крепко прижала к себе, внезапно почувствовав такой прилив новой жизни и энергии, точно меня только что освободили из тюрьмы. Я чувствую, — нет, лучше остановлюсь — мне только хотелось, чтобы ты знала правду. Не показывай этого письма Джервису, но расскажи ему содержание в прилично сдержанном и грустном тоне.
Теперь полночь, и я постараюсь заснуть. Как чудесно не выходить замуж за человека, за которого не хочется выходить! Я рада, что все эти дети нуждаются во мне, я рада Елене Брукс, и да, я рада пожару и всему тому, что открыло мне глаза. В моей семье никто никогда не разводился, и они пришли бы в ужас, если бы слово «развод» попало на страницы семейной хроники.
Я знаю, что я страшно эгоистична и себялюбива. Мне следовало бы думать о разбитом сердце бедного Гордона. Но, право, это была бы только поза с моей стороны. Он найдет какую-нибудь другую девицу с такими же эффектными волосами, которую не будут смущать идеи о служении обществу, миссии женщины и прочей ерунде, занимающей умы современного поколения женщин. (Я цитирую в смягченной форме выражения нашего молодого поклонника с разбитым сердцем.)
Прощайте, милые мои! Как бы мне хотелось стоять с вами на берегу и смотреть на синее, синее море. Привет испанским землям.
Салли.
27-е января.
Милый доктор Мак-Рэй!
Не знаю, будет ли это письмецо столь счастливо, что застанет Вас не спящим. Может быть, Вам неизвестно, что я четыре раза приходила, чтобы принести Вам мою благодарность и соболезнование в самой сдержанной, специально приготовленной для больного форме. Я тронута была, услышав, что время миссис Мак-Гурк всецело поглощено приемом цветов, желе и куриных бульонов, присылаемых пылкими поклонницами нелюбезному герою в гипсе. Я знаю, что Вы находите шапку из простой шерсти более удобной, чем ореол, но, право, мне кажется, что Вы могли бы отличать меня от вышеназванных истерических дам. Мы с Вами были друзьями (время от времени), и хотя в истории нашего знакомства есть вещи, которые можно с успехом вычеркнуть, все же я не вижу причины, почему бы им перевернуть вверх тормашками наши отношения? Не лучше ли нам быть разумными и предать их забвению?
Пожар обнаружил такую массу неожиданной доброты в людях, что хотелось бы, чтоб он выявил немного ее и у Вас. Видите, доктор, я знаю Вас хорошо. Вы можете позировать для всего света в роли грубого, угрюмого, нелюбезного, научного и бесчеловечного ШОТЛАНДЦА, но меня Вы не проведете. Мое свежевышколенное психологическое око наблюдало за вами десять месяцев, и я применила к вам тест Бинета. На самом деле Вы добры, отзывчивы, мудры, всепрощающи и великодушны, так что, пожалуйста, будьте дома, когда я в следующий раз приду навестить Вас, и мы произведем хирургическую операцию над временем и ампутируем пять месяцев.
Помните то воскресенье, когда мы с Вами убежали и так хорошо провели время? Сегодня — следующий день.
Салли Мак-Брайд.
P.S. Если я удостою Вас еще одним визитом, пожалуйста, удостойте меня приемом, ибо, уверяю вас, я делаю последнюю попытку. Еще уверяю вас, что не стану проливать слезы на Ваше одеяло или целовать Вам руку, что, как я слышала, сделала одна восторженная дама.
Приют Джона Грайера,
четверг.
Милый недруг!
Видите, я очень дружелюбно настроена к Вам в настоящую минуту. Когда я Вас называю Мак-Рэй, я не люблю Вас, когда же называю недругом, то люблю.
Сэди Кэт передала мне вашу записку (с опозданием), написанную весьма недурно для левши; с первого взгляда я подумала, что она — от Петрушки.
Я приду завтра в четыре часа, и смотрите не вздумайте спать! Я рада, что, по-Вашему, мы с Вами друзья. Право, у меня такое чувство, точно я снова обрела что-то очень ценное, что я, было, небрежно затеряла.
С. Мак-Б.
P.S. Ява простудилась, и у нее болит зуб. Она сидит и держится за щеку, словно маленький ребенок.
Четверг, 29-е января.
Дорогая Джуди!
Те десять страниц, которые я отослала тебе на прошлой неделе, были, должно быть, ужасно нелепыми и непонятными. Исполнила ли ты мой приказ уничтожить письмо? Я не была бы в восторге, если бы оно появилось в моей «Переписке». Я знаю, что мое душевное настроение позорно, возмутительно, скандально, но ведь никто же не виноват в том, что чувствует. Обыкновенно помолвка считается приятной, но поверь, это ничто в сравнении со свободным, радостным, беззаботным чувством размолвки! Все эти последние месяцы меня мучило пренеприятнейшее ощущение неустойчивости, и вот наконец у меня твердая почва под ногами. Никто никогда так не стремился стать старой девой, как я.
Я пришла к заключению, что наш пожар ниспослан свыше, дабы расчистить дорогу для нового Джона-Грайера. Мы с головой ушли в планы отдельных домиков. Я предпочитаю серую штукатурку, Бетси склоняется к кирпичам, а Перси стоит за деревянные.
Не знаю, что предпочел бы бедный доктор; кажется, его вкус — мутно-зеленое с мансардной крышей.
Подумай только, как наши девочки научились бы готовить на десяти отдельных кухнях! Я подыскиваю десять любящих хозяюшек, которых можно поставить во главе каждого домика. Собственно говоря, надо подыскать не десять, а одиннадцать, одну — для доктора. Он так же беспомощен и сиротлив, как любой из моих цыплят. Я думаю, не очень-то отрадно возвращаться каждый вечер домой под крылышко миссис Мак-Гурк.
Как я ненавижу эту женщину! Она четыре раза заявила мне с самодовольной миной, что доктор спит и не желает, чтобы его беспокоили. Я еще не видела его, и запас моей вежливости приходит к концу. Однако я воздерживаюсь от окончательного суждения до четырех часов завтрашнего дня, когда мне назначена краткая, неинтересная получасовая аудиенция. Если она опять скажет мне, что он спит, я нежно повалю ее (она очень толста и неустойчива) и, решительно поставив ногу на ее живот, спокойно продолжу свой путь наверх. Люэлин, прежде — шофер, горничная и садовник, теперь сверх того еще и квалифицированная сиделка. Я сгораю от любопытства посмотреть, как он выглядит в белом переднике и чепце.
Только что пришла почта с письмом от миссис Бретланд, сообщающей, как она счастлива, что дети у нее. Она приложила фотографию — все сидят в коляске, Клиффорд гордо держит вожжи, а рядом с пони стоит грум.
Правда, недурно для трех недавних воспитанников Джона Грайера? Как я ни радуюсь при мысли об их будущности, все же мне немного грустно, когда я вспоминаю их бедного отца, доработавшегося до смерти для трех цыплят, которые его так скоро забудут. Бретланды сделают все, что в их силах, чтобы этого добиться. Они ревнуют их ко всякому постороннему влиянию и хотят, чтобы малыши принадлежали им целиком.
В общем, мне кажется, что самое лучшее — это естественный путь: чтобы каждая семья производила своих собственных детей и держала их у себя.