Были случаи, когда преследования нахальных мужчин побуждали испуганную женщину искать защиты у городового, стоявшего на посту. Однако полиция в таких случаях была очень снисходительна к нарушителю порядка и, вместо того, чтобы отправить его с дворником в полицейское управление, городовой говорил наставительно нарушителю порядка: «Нехорошо, господин, приставать к женщине. Оставьте ее в покое». А обращаясь к женщине, ставил ей на вид: «Нехорошо, сударыня, в такой поздний час появляться на улице». На этом и кончалась «помощь» городового беззащитной женщине. Выслушав наставления городового, нарушитель, особенно если он еще был под хмельком, бессвязно бормотал: «Да я так, да я ничего, да ведь я вижу…» И, направляясь в сторону, делал вид, что он больше не преследует эту женщину, а пройдя несколько шагов, опять начинал приставать к своей жертве. Защиты не было. Таковы были нравы столичного города.
Проститутки свободно ходили по всем улицам города. Однако были такие углы (перекрестки улиц), которые отличались особым оживлением. К таким оживленным местам можно было отнести, например, угол Невского проспекта и Лиговской улицы[146]. Это объяснялось обилием гостиниц у Московского вокзала.
Проституция была в то время бичом каждого большого города. Была она бичом и Петербурга. Несчастьем и позором было то, что проституция рассматривалась как профессия. Женщина, вставая на этот путь, регистрировалась в полиции, получала вместо паспорта «желтый билет». Проститутки находились под надзором врачей полицейского комитета, проходили еженедельный медицинский осмотр. Была особая агентура, которая проверяла отметку о явке на этот осмотр. Такие проверки проводились и на улице, и в гостиницах, и в ресторанах. Проституция непрофессионального характера строго преследовалась. Уличенные в этом, высылались из города в административном порядке. На проституток-непрофессионалок делались на улицах полицейские облавы. Это было отвратительное зрелище! «Желтый билет» и такие облавы были, казалось, пределом унижения и оскорбления несчастных женщин, ставших жертвой порочного социального строя в России.
Положение проституток в городе тоже было различно — были и бедные, были и богатые — кому как повезло на этом поприще. Если одни бродили по улицам, ютились по углам, сидели в притонах, то другие промышляли в богатых ресторанах, имели богатые туалеты и драгоценности, отличались хорошими манерами, имели образование и даже владели языками. В социальных условиях того времени были, очевидно, причины, которые толкали этих женщин на этот путь. Таких уже не называли проститутками, а величали «дамами полусвета». Это тоже, конечно, было «дно», правда, непохожее на горьковское, с его нищетой и забитостью, но все же это было «дно», хотя и приукрашенное.
12 апреля 1964 г.
Воспоминания о старом Петербурге начала xx века
То, о чем я хочу рассказать, связано с моими детскими воспоминаниями о жизни двора пожарной команды.
В детстве я жил на углу Гороховой улицы (ныне ул. Дзержинского) и Загородного проспекта. Точнее, это был второй дом от угла, так как на углу помещалось трехэтажное здание с каланчей 3-го участка Московской части и пожарной команды. Это здание было сожжено в Февральскую революцию 1917 года. Тогда, преследуя полицейских, жгли дома, занятые полицейскими управлениями. Теперь это здание частично восстановлено, а на углу создан небольшой скверик. Так уж повелось не только в Петербурге и Москве, но почти во всех городах Российской империи, что пожарная команда помещалась вместе с управлением полицейского участка.
Окна нашей квартиры выходили во двор дома, в котором мы жили, а окна наших соседей по лестничной площадке — во двор пожарной команды. Я часто ходил к этим соседям и с большим интересом наблюдал за жизнью этого двора. А интересного на этом дворе было много. На большом дворе были кирпичные сараи для всего подвижного состава команды и конюшни для лошадей. Сараи эти с большими воротами имели два выхода — на улицу и на двор. На двор этот подвижный состав вывозился для мытья, чистки металлических частей, ремонта, а на улицу — после запряжки лошадей — по пожарному сигналу. Весь этот подвижный состав: линейка, подъемная лестница, бочки был выкрашен в ярко-красный цвет, а тщательно начищенные металлические части горели на солнце. Было чем полюбоваться. Но особенно вызывали мое восхищение лошади. Упитанные, сильные, холеные — это была такая красота, от которой трудно было оторвать глаз. Держать такую лошадь за узду было нелегко. Все лошади были одной масти. Конный состав был гордостью каждой пожарной команды. Каждая пожарная команда имела свою масть.
Жизнь на дворе кипела: кто мыл и чистил подвижной состав, кто занимался ремонтом, кто бежал с ведрами, кто чистил и тренировал лошадей, кто подметал двор.
Вся эта картина дополнялась большим козлом с длинной бородой, с большими рогами. Козел-красавец. Таким можно было полюбоваться. Но зачем козел на дворе пожарной команды? — думал я. Как я впоследствии узнал, козел был на дворе каждой пожарной команды и вообще козлов держали при большом скоплении конного состава, например, на извозчичьих дворах. Это не было традицией, а имело то практическое значение, что мыши боялись запаха козла. Козел с благородной осанкой прогуливался по двору.
Ребятам, как пожарных, так и полицейских, жившим в доме полицейской части и гулявшим во дворе, строго запрещалось дразнить козла. Однако, как только старшие не досмотрят за ними, так какой-нибудь мальчишка подбежит к козлу и дернет его за бороду, затем — наутек, чтобы не попало. Наблюдая за этой картиной, мне и самому, грешным делом, хотелось по-мальчишески (мне было тогда лет девять) дернуть козла за бороду. Но козел был для меня недосягаем, так как на этот двор посторонних лиц не допускали.
В летнее время периодически на дворе проводились учения пожарных, тренировка. Особенно меня интересовала тренировка на подъемной лестнице. Наш дом становился объектом такой тренировки, и я с любопытством наблюдал, как пожарный мимо моего носа взлетал по лестнице в верхние этажи (мы жили в третьем). Если учение происходило в солнечный день, то каски пожарных, начищенные до предельного блеска, горели, как огонь. И это было предметом моего любования.
Возникновение пожара обнаруживалось дежурным на каланче. Положение дежурного на каланче было незавидным. Мороз, вьюга, дождь, ветры, зной требовали от дежурного и терпения и выносливости. Каланча была чуть выше пятиэтажного дома. В то время дома выше пяти этажей встречались редко. Очевидно, обзор с такой каланчи был достаточным. На каланче был колокол. Заметив дым или огонь, дежурный на каланче бил тревогу и сообщал второму дежурному у ворот пожарного депо о месте пожара.
Одновременно дежурный по каланче поднимал по веревке вверх большие черные шары, а вечером — фонарики. У каждой пожарной части был свой сигнал. Эти сигналы можно найти на старых планах Петербурга.
Все приходило в движение. Я стрелой летел на улицу к депо, чтобы полюбоваться эффектным зрелищем выезда пожарной команды на пожар[147]. А собирались они так быстро, что я не всегда успевал к их выезду. Впереди мчался на коне пожарный, которого называли «скачок». У него был свисток, пронзительным свистом которого он оглушал прохожих, оповещая их об опасности нахождения на мостовой. За скачком неслась линейка и пожарные с брандмейстером во главе. Тут же находился рукав поливочного шланга. Затем — подъемная лестница. И, наконец, несколько бочек с водой.
146
Вечером Невский заполняла специфическая публика и «по Невскому считалось неприличным ходить пешком по вечерам» (
147
О выезде пожарной команды на пожар см. главу «Пожары и пожарные» в разделе «Облик улиц Петербурга».