Он с глубоким интересом ознакомился с историко-философскими оценками Данилевского, который разработал теорию «исторических групп» (затем определяемых как «культурно-исторические типы»). Его интерес, а подчас и серьезные возражения вызывал анализ признаков этих групп, включавших религию как ведущий момент, а также культуру, политические и социально-экономические факторы. Считая Россию и славянство особым культурно-историческим типом (Милюков быстро уловил глубокие внутренние противоречия в таком подходе, ибо Россия была страной многонациональной, а религиозность ее населения отнюдь не исчерпывалась православием), историк призывал отрешиться от безоговорочной солидарности с интересами Европы.
На Павла глубокое впечатление произвели соображения Данилевского о необходимости создания федерации славянских государств со столицей в колыбели православия Константинополе; но к другим, по его мнению, чуть ли не экстремистским (естественно, только в научном смысле слова) суждениям автора отнесся весьма критически. Он не совсем верно понял логику рассуждений мыслителя: якобы тот, считая религию главным фактором формирования культурно-исторического типа, исключал из славянства народы, не исповедовавшие православие («крайнее сужение понятий славянства до православных славян, с устранением католических»{66}), тогда как на деле историк относил чехов и поляков к славянам, но первых считал сильно онемеченными, а вторых весьма своеобразно характеризовал как «арендного члена славянской семьи».
Заинтересовавшись своеобразным взглядом Данилевского на культурно-исторические типы, молодой человек никак не мог совместить его с всемирно-исторической миссией славянства в узком, искусственном ее понимании. Наступит время, и Милюков, оставаясь западником (в том смысле, что он считал Россию неделимой частью Европы, догоняющей западноевропейскую цивилизацию), проявит особый интерес к проблемам исторических связей славянских народов, их прошлого и настоящего, примет участие в расследованиях османских преступлений против болгарского народа в македонских областях, воспримет требование передачи Константинополя южным славянам, а фактически России. Во всём этом можно увидеть определенное влияние концепций Данилевского, несмотря на критический подход к его сочинениям.
У Милюкова, впрочем, были и другие занятия в свободное от выполнения основных обязанностей время. Он научился верховой езде, стал изучать грузинский язык, что ему пригодилось в будущих научных исследованиях.
Возвращение в Москву для начала учебы в университете сопровождалось небольшим инцидентом, который засвидетельствовал, что у нашего героя, при всём его «примиренческом» складе характера и относительном спокойствии, подчас возникали вспышки неповиновения и даже агрессивности, когда затрагивалось его достоинство.
На Военно-Грузинской дороге, которая преодолевалась в конном экипаже, пришлось сделать долгую остановку из-за осенней непогоды. Была вторая половина сентября — обычное время ненастья в горах Кавказа. Милюков сильно замерз, теплой одежды у него не было. Закутавшись в плед и прикрыв голову кепкой, он буквально ворвался в зал придорожного ресторана, чтобы поскорее согреться. На беду, в зале обедал некий офицер высокого чина со свитой. Громко возмутившись, что какой-то мальчишка позволяет себе находиться в его присутствии в головном уборе, офицер двинулся к Павлу с видом, не предвещавшим ничего хорошего. Вместо того чтобы снять кепку и замять инцидент, Павел схватил за ножку стул и двинулся навстречу противнику. Драка с офицером, да еще в условиях военного времени и поблизости от фронта, могла стоить учебы в университете. На его счастье, в дело вмешался ехавший с ним Николай Долгоруков, который, назвав свой княжеский титул, смог успокоить офицера и вывел приятеля из зала. Несколько бравируя и преувеличивая смысл случившегося, Милюков писал в мемуарах: «Это было своего рода мое гражданское крещение»{67}.
С небольшим опозданием 27 сентября 1877 года Павел Милюков приступил к занятиям на историко-филологическом факультете Московского университета, находившемся в историческом центре Москвы, напротив Кремля, перед Манежем.
На первый курс были зачислены 58 студентов. Требования на факультете были высокими, и из этого числа немало отсеялось — в 1881 году университет окончили лишь 33 человека. Павла среди них не было{68} — ему пришлось потерять один год: он был исключен с правом восстановления за участие в студенческих беспорядках.
Первые два года студенческой жизни Павел, тяготея к истории, всё же основное внимание уделял изучению основ словесности, полагая, что именно она дает ключ к анализу общественного развития.
Это было время всеобщего увлечения «позитивными», естественными науками, «точными» методами познания природы, убеждения, что именно обычных количественных подсчетов достаточно для установления природных закономерностей, к которым многие ничтоже сумняшеся причисляли и законы развития общества. Соответственно большинство абитуриентов стремились поступать на естественный факультет. Свое пребывание на историко-филологическом факультете Павел и его товарищи в какой-то мере оправдывали тем, что методы точного количественного анализа появляются и в гуманитарных областях, которые им предстоит двигать дальше. В первую очередь к таким передовым областям относили только формировавшееся сравнительное языкознание, объявленное его сторонниками второй точной наукой после математики.
Преподавал сравнительную лингвистику и связанные с ней дисциплины Филипп Федорович Фортунатов, еще совсем молодой, 29-летний, но уже знаменитый, основатель московской «формальной» лингвистической школы. Позже он станет членом Петербургской академии наук.
Фортунатов внес огромный вклад в индоевропейские филологические исследования и общую теорию грамматики. Обе эти области он фактически поставил на подлинно научную основу, начав внедрение количественных методов сравнительного анализа. В группе Милюкова он читал, казалось бы, не очень значительный курс литовской фонетики. Но в то время литовский язык считался древнейшим из сохранившихся языков, и Фортунатов своим авторским курсом (Милюков исправно записал все его лекции, но, к сожалению, не позаботился об издании этого конспекта) учил студентов проводить сравнительный языковедческий анализ, скрупулезно вести исследования.
Не менее важное значение имел морально-педагогический аспект — студенты учились у молодого приват-доцента, которого с полным основанием считали гениальным ученым, самозабвенному служению науке, отстаиванию своих взглядов невзирая ни на какие авторитеты, умению отказываться от соблазнительных жизненных благ, если этого требует высокая, воистину подвижническая миссия, личной скромности и задушевности в общении{69}.
Видимо, под влиянием Фортунатова Милюков на первом курсе увлекся древними сказаниями, стал изучать санскрит и даже пытался переводить с него, сохраняя форму оригинала и в какой-то степени его дух. Перевод отрывков из древнего индийского сказания о Нале и его жене Дамаянти сохранился в архивном фонде{70}. Павла не смутило, что уже была поэма «Наль и Дамаянти», написанная В. А. Жуковским. Юный переводчик попытался выработать свою систему записи материала — делил страницу на три колонки: в первую вписывались санскритские иероглифические тексты определенного эпизода (песни), во вторую — их буквальное значение на русском языке, а в третью — оформленный в смысловом и художественном отношениях русский текст. Впрочем, это увлечение оказалось недолгим. От перевода с санскрита Милюков отказался и более к нему не возвращался.