Кончина отца привела к тому, что семья осталась без надежных средств к существованию. Мать сдала одну комнату студентам-медикам. Общение с ними в какой-то мере расширило представления Павла о течениях русского социализма. Один из постояльцев, украинец, был типичным представителем национального народничества, другой, «уверенный в себе и в непререкаемой истине своего катехизиса»{79}, казался воплощением митингового социал-демократа. В любом случае беседы с будущими врачами были полезны — они расширяли представления Милюкова о левых политических течениях, укрепляли его в мнении о необходимости придерживаться центристских взглядов.
Помимо комнаты, мать стала сдавать и семейные дачные помещения, так что со смертью Николая Павловича Милюковы в полном смысле слова бедствовать не стали, но доходы и расходы приходилось считать значительно внимательнее. Теперь и Павлу пришлось принять участие в формировании семейного бюджета — не только сократить походы за книгами в магазины и на «толкучку», но и всерьез загрузиться частными уроками.
Лето молодой человек провел в имении 83-летней княгини Варвары Николаевны Долгорукой, занимаясь воспитанием десятилетнего сына ее родственников, проживавших в имении. Сколько-нибудь глубокие впечатления от общения с престарелой вдовой министра юстиции при Александре I не сложились, хотя Павел приобрел некоторый педагогический опыт. Юношу сочли недостаточно почтительным, и по окончании летнего сезона он получил расчет.
Из сохранившихся воспоминаний создается впечатление, что тем летом Павел не только воспитывал отпрыска высокопоставленной семьи. Главные его думы были направлены на осмысление философских проблем истории, которой он всё более увлекался, считая именно ее своей будущей специальностью, хотя и не пренебрегал художественной культурой, рассматривая искусство и литературу именно как базу познания исторических закономерностей. Он вспоминал, что за лето исписал большую тетрадь мыслями о «конструировании» исторического процесса: «Это был важный шаг в развитии моего собственного взгляда на историю человеческой культуры»{80}.
Появлялись новые знакомые, общение с которыми способствовало постепенному вхождению в круг московской интеллектуальной элиты с ее спорами, порой перераставшими в открытые конфликты. Милюкова понемногу узнавали в этой требовательной и придирчивой среде, а он учился отстаивать свои взгляды, оттачивать мастерство полемики, узнавал о новых веяниях в гуманитарных дисциплинах не только в России, но и за рубежом, о новейшей литературе.
В одном доме он встретился со становившимся знаменитым Максимом Максимовичем Ковалевским. Молодой человек (старше Милюкова на восемь лет), по образованию юрист, но по складу ума, интересам и направлениям деятельности гуманитарный энциклопедист, Ковалевский в то время преподавал в Московском университете, а с 1879 года издавал вместе с В. Ф. Миллером журнал «Критическое обозрение», в котором пропагандировал свои политико-социологические взгляды.
Ковалевский проповедовал, что продвижение каждого общества от низших к более высоким стадиям является исторической закономерностью, однако прогрессу противоречит «противопоставление бедности и богатства, рознь между имущими и неимущими», для преодоления же этого противоречия необходимы вмешательство государства в распоряжение собственностью в интересах земледельцев и рабочих, юридическое закрепление права на труд, свободную деятельность профсоюзов, их борьбу за социальные права. Ученый был убежден, что при относительно медленных общественных изменениях прогресс будет более надежным, чем при быстрых, что эволюцию надо предпочитать революции; прогресс желателен только при условии сохранения общественного порядка{81}.
Познакомившись с Ковалевским, Милюков стал следить за его публикациями, которые оказывали бесспорное влияние на формирование либерального мировоззрения молодого человека. Иногда он приходил к ученому домой, главным образом чтобы воспользоваться его огромной библиотекой. Как-то он явился к Ковалевскому за какими-то книгами по средневековой истории. Максим Максимович спросил студента, знает ли он труды Огюста Конта. Тот ответил, что знаком с учением Конта только в кратком изложении, но с большим интересом прочел бы его основную работу «Курс позитивной философии». Ему тут же был вручен третий том восьмитомного сочинения, в котором крупнейший философ развивал учение о трех фазах всемирной истории: теологической, метафизической и позитивной. В этот раз книги по Средневековью так и остались нераскрытыми. «Но в Конта я вцепился и не только прочел весь толстый том, но и подробно сконспектировал интересовавшую меня часть»{82}.
Можно быть уверенным, что это была последняя часть труда Конта, в которой и обосновывалась сущность позитивистского взгляда на мир. Философ доказывал, что человечество есть часть природного мира и развивается на основе естественных законов. Социология, основоположником которой он являлся, должна заимствовать базовые методы исследования из естественных наук — только в этом случае она станет точной наукой. Позитивная философия должна основываться на фактическом материале частных наук, являться обобщением их данных. Что же касается философии, то она не имеет своего, особенного содержания — она только приводит содержание всех наук в общий систематический порядок.
Эти идеи Конта сыграли исключительно важную роль в формировании подхода Милюкова к философии истории, хотя он не соглашался с абсолютизацией методологии естественных наук, всё больше осознавал специфику истории человеческого общества как научного комплекса и, следовательно, необходимость разработки, совершенствования и практического применения особых методов познания исторической действительности. Позже Павел даже писал, что у Конта «взгляд целый (то есть цельный. — Г. Ч., Л. Д.) до абсурда»{83}. Но это было явное преувеличение, в котором Милюков вскоре стал отдавать себе отчет.
Не став позитивистом в полном смысле слова, Милюков взял из позитивизма главное — убежденность в необходимости строить научные концепции на базе изучения максимально доступного фактического материала, проверки точности данных, сообщаемых источниками, на основе комплексного подхода к различным факторам и составным частям исторического процесса. Иными словами, он со студенческих лет задумывался над тем, чтобы превратить историю в подлинную науку.
Первоначально молодой Милюков искал свой подход к общей периодизации всемирной истории исходя из контовской триады исторического развития и видел ключ в смене приоритета веры, чувства и мысли как ведущих факторов на разных этапах развития человеческих сообществ. Он писал в мемуарах: «Мое увлечение Контом стало известно, и меня стали считать — иные, быть может, и до сих пор считают — присяжным «контистом». Название «позитивиста» подходило бы больше, так как у Конта я взял не столько его схему, сколько его научное направление. Я уже и тут внес оговорку, упомянув о моих занятиях критической философией и теоретико-познавательными вопросами. Но эта оговорка до конца осталась незамеченной, тем более что в дальнейшем мне пришлось защищать позицию «позитивизма» против «метафизики»{84}.
Так или иначе, но специальные интересы Павла всё больше сосредоточивались на истории, причем не на отвлеченных рассуждениях теоретического характера, а на сугубо конкретной проблематике, к которой, однако, можно было бы применять те «позитивные» методы, на которых настаивали Конт и его ученики, которые пропагандировал и М. М. Ковалевский.
Именно в это время в исторической науке России постепенно происходил перелом — ученые всё больше осознавали необходимость перехода от хронологического изучения событий к изучению процессов, истории учреждений, истории быта. Огромное значение в этом смысле имели специальные семинары, которые проводил Павел Гаврилович Виноградов, в то время «сторонний» преподаватель университета (его основным местом работы были Высшие женские курсы). Человек еще очень молодой (старше Милюкова всего на пять лет), Виноградов был «практиком» исторического исследования, уже проявил себя как мастер анализа архивного материала и именно этому учил Павла и его товарищей. Как раз в семинаре Виноградова по германским «правдам» Милюков учился анализу исторических первоисточников. А тот факт, что речь шла о документах не российской истории, а западноевропейской, причем периода раннего Средневековья, лишь обострял познавательное любопытство и давал надежду в будущем использовать подобные методы анализа для изучения сходных русских документов.