Уже упоминавшийся Коростовец, перебравшийся из Варшавы в Берлин, в 1930 году попытался намекнуть о предстоящих изменениях в высшем германском руководстве: «Решено, что нынешний МИД уходит и на его место назначат, вероятно… того, кто пил с нами чай». Кто имелся в виду, неизвестно, но информация оказалась неточной, ибо, хотя рейхсканцлер Генрих Брюнинг взял Министерство иностранных дел под личный контроль, министр Юлиус Куртиус сохранил пост.
Бывали случаи, когда к Милюкову обращались за помощью авантюристы, подобные «детям лейтенанта Шмидта», остроумно высмеянным Ильей Ильфом и Евгением Петровым в «Золотом теленке». Например, автор одного послания, начинавшегося с обращения «Господин Ф. Н. Милюков» (вероятно, он даже не знал имя адресата) и подписанного «Ал. Романов», выдавал себя за сына Николая II, который якобы чудом спасся во время расстрела царской семьи, скрывался у крестьян, а затем перешел иранскую границу в районе города Тавриза. При этом он не сообщал, как смог прожить с тяжелейшим генетическим заболеванием — гемофилией{886}. Такого рода «мольбы о вспомоществовании», естественно, оставались без ответа.
Милюков всё более отдалялся от тех эмигрантских кругов, которые только и ждали часа, когда их «призовут под ружье», и которых высмеивал Дон Аминадо:
В многочисленных устных и печатных выступлениях Павел Николаевич проводил мысль, что внешняя борьба против большевизма может незаметно превратиться в борьбу против России. При этом он использовал не только логические доводы, но и хорошо запоминающиеся эмоциональные сравнения. Так, он сравнил Россию со стеклянным домом: для уничтожения большевиков извне потребуется вначале разбить эту стеклянную оболочку, то есть разрушить Россию. Поэтому, делал он вывод, избавиться от большевизма можно только изнутри и на основе сохранения «завоеваний революции». В противовес осуждавшим революцию Милюков вновь и вновь внушал эмигрантской публике необходимость признавать ее «как факт и как право народа»{887}.
По мере поступления информации о практическом осуществлении нэпа Милюков всё больше надеялся, что он будет дополнен постепенным ослаблением большевистской диктатуры, а в конечном счете восстановлением многопартийности.
Сложилась парадоксальная ситуация: большевистские власти явно отошли от классического положения марксизма об определяющей роли экономического базиса и вторичной роли политических и прочих надстроек; Милюков же, ранее в своих исторических трудах (особенно четко в «Очерках по истории русской культуры») предостерегавший от примитивного выведения политики и культуры из экономики, теперь возлагал неоправданные надежды на прямое воздействие экономической ситуации на характер политического режима.
В то же время Милюков был решительно против «сменовеховства»[16], которое проповедовали некоторые эмигранты, призывавшие к возвращению на родину, примирению с советской властью и верному служению России при существующем режиме. Сам он надеялся возвратиться в Россию, но не как беспартийный слуга большевиков, а в качестве самостоятельного и влиятельного политического деятеля, ведущего борьбу за тот путь развития, который считал наиболее целесообразным, — путь парламентской демократии, республиканского устройства единой России с автономией национальных регионов, передачи в собственность крестьянам земли, полученной ими в результате разрушения помещичьего хозяйства.
В ряде передовиц своей газеты Милюков подвергал критике общие положения «сменовеховства» и отдельные его проявления. Особую досаду вызывал у него переход к сотрудничеству с большевиками талантливых творцов, среди которых выделялся Алексей Николаевич Толстой. «Случаю Толстого» Милюков посвятил большую статью, опубликованную в двух номерах «Последних новостей»{888}. По его словам, Толстой был одним из «неискушенных последователей» старой тактики, сразу же, без промежуточных этапов, перешедших к левому примиренчеству.
Решительно отрицая иностранное вмешательство в дела России, Павел Николаевич в то же время резко критиковал лейбористское правительство Великобритании, пошедшее на установление дипломатических отношений с СССР, а затем и последовавшее его примеру французское правительство. При этом он признавал, что в определенных конкретных действиях «Советское правительство представляет Россию, — например, в некоторых случаях внешней политики»{889}.
В новых обстоятельствах с начала 1930-х годов, продолжая решительно критиковать внутренний курс царского правительства, Милюков в то же время начал положительно отзываться об определенных сторонах его внешней политики. Позитивную оценку теперь стали получать и некоторые важные элементы советской внешней политики, связанные с обеспечением государственной неприкосновенности СССР после японской аннексии в 1931 году северо-восточной части Китая — Маньчжурии. Он отлично понимал неизбежность новых военных конфликтов, которые в той или иной степени отразятся на положении СССР, и считал, что русские патриоты за границей должны рассматривать развитие событий прежде всего именно с этой точки зрения. В начале марта 1932 года он выступил в зале «Адиар» в Париже с докладом «Дальневосточный конфликт и Россия».
Русские эмигранты не исключали, что вслед за захватом Маньчжурии последует японское нападение на СССР. Правые монархистские организации ликовали по этому поводу и даже готовились к записи добровольцев для участия отдельными формированиями в военных действиях на стороне Японии. Милюков же занял противоположную позицию — отнюдь не идеализируя советский режим, он в то же время полагал, что СССР окажется в состоянии отразить японскую агрессию, и заявил: «Я считаю, что есть случаи, когда советская власть действительно представляет интересы России. Пусть белогвардейцы хорошо подумают над тем, что они замышляют… Я считаю, что нам нужно желать, чтобы советская власть оказалась достаточно сильной на Дальнем Востоке. Мы не в состоянии при нынешних условиях сами бороться за нашу землю. Становиться же на другую сторону баррикад было бы для нас преступно. Россия была, есть и будет!..»{890}
Заявление Милюкова ошеломило эмиграцию. Вслед за правой ее частью к обличению отступника присоединились даже социалисты. А. Ф. Керенский выступил с отповедью в докладе «О Дальнем Востоке, большевиках и России», в котором недвусмысленно высказывался в поддержку новой войны против СССР: «Если бы я знал, что существует иностранная держава, которая готова сбросить диктатуру, губящую мой народ, я бы на коленях пошел просить ее спасти мой народ от поработителей»{891}. Подавляющее большинство эмигрантов поддержали не Милюкова, а Керенского, считая пригодной любую силу, способную причинить ущерб сталинскому СССР. (Некоторые позже, во время Второй мировой войны, изменили взгляды, но другие пошли на прямое сотрудничество с нацистской Германией и способствовали формированию сил российских коллаборационистов, включая тех, кто входил в военные формирования генерала А. А. Власова.) Бывший соратник Милюкова по кадетской партии, а теперь его ярый политический противник П. Б. Струве в связи с обострением советско-японских отношений заявлял, что отторжение от СССР даже незначительной территории в результате японской агрессии явилось бы сильным ударом по массовому угнетению, которому подвергают русский народ большевистские власти{892}.
И всё же, по признанию эмигрантской прессы, «маргариновый патриотизм» Милюкова оказывал несомненное «разлагающее» влияние на эмигрантскую молодежь{893}. Оно также проявилось в следующие годы, когда часть эмигрантов приняли участие во французском движении Сопротивления, а после войны возвратились на родину, которая вознаградила их расстрелами или каторгой.
16
По названию вышедшего в Праге в июле 1921 года сборника «Смена вех», призывавшего эмигрантскую интеллигенцию покаяться перед советской властью.