В отличие от некоторых других работ Милюкова, где встречались элементы идеализации советского диктатора, здесь давалась сравнительно объективная его характеристика, порой приобретавшая вид формулы: «Он не высказывал мнений, он отдавал приказы. Он не вступал в споры, а разоблачал несогласных спорщиков во имя единства партии»{923}. Автор доказывал, что сталинская концепция построения социализма в одной стране имела не столько внутреннюю сторону, сколько внешнюю — позволяла обвинить капиталистические государства в том, что они якобы только и думают, как сокрушить «страну социализма» военным путем, и оправдать усиленное вооружение СССР.
В параграфе «Два диктатора» Милюков проводил параллель между Сталиным и Гитлером: «Так случилось, что оба они, столь незначительные своим социальным происхождением, отсутствием культуры и образования, смогли в судьбоносный момент, когда пишутся эти строки, не только сохранить руководящую роль в своих странах, но и взять в свои руки судьбы миллионов людей в Европе и во всём мире. Во имя некого «нового порядка», который следовало бы создать во всём мире, они подмяли под свои ноги всякие понятия права и морали, выработанные столетиями развития цивилизации». Автор пытался понять причины гипнотического воздействия диктаторов на свои народы: «…обманные обещания и невыполнимые идеи создали атмосферу, в которой ложь стала в России универсальной», люди «желали быть обманутыми». Впрочем, эту сомнительную мысль Милюков обрывал, переходя к попыткам объяснить действия Сталина его эволюцией «от утопии к реальности»{924}.
Проявлением такой эволюции он считал даже навязывание населению бредовых идей о величии вождя, объявление его величайшим гением всех времен. Именно путем создания сталинского культа достигалось единство партии и народа, которое представляло собой «единство в подчинении воле «великого» Сталина». Признавая, что в мировой истории всегда хватало льстецов, прилагавших максимум усилий, чтобы угодить правителю, Милюков отмечал, что «в коммунистической России они, вероятно, превзошли всех остальных в вульгарности своих действий и полном отсутствии меры»{925}.
Поскольку автор завершал свою работу во время войны (он ссылался на события 1942 года), понятно, что особое внимание уделялось обстоятельствам, связанным с подготовкой СССР к вероятному вооруженному столкновению. Он показывал огромные человеческие и материальные жертвы, понесенные народом в результате насильственной коллективизации и форсированной индустриализации, бесчеловечность планов и действий Сталина. В то же время Милюков полагал: «…успех его смелого эксперимента соответствовал поставленным целям, и в конечном итоге огромное напряжение страны было оправданным»{926}. О возможности альтернативных вариантов подготовки к войне речь не шла.
Опытный историк не поставил под сомнение справедливость обвинений на московских судебных процессах периода Большого террора, не применил навыки научной критики источников и писал о «сотрудничестве Троцкого с германскими спецслужбами», о «вредительстве» Зиновьева, Каменева, Бухарина и прочих бывших большевистских руководителей как об установленных фактах. Пресловутая «политическая целесообразность» привела к тому, что некоторые пассажи Милюкова выглядели чуть ли не выполнением сталинского заказа, хотя, конечно, ни о какой его связи с советским диктатором говорить не приходится. Правда, надо отметить, что чуть ниже автор в прямом противоречии с признанием фальшивок достоверными фактами определенно говорил о зловещей цели Сталина — полном уничтожении дооктябрьского партийного поколения{927}.
Завершался милюковский труд анализом советской внешней политики накануне и в начале Второй мировой войны. Особое внимание было обращено на оттенки взаимоотношений СССР и Германии на отдельных этапах этого краткого, но исключительно напряженного периода. Автор отметил их явное ухудшение в конце 1940-го — первой половине 1941 года, непосредственно перед германским нападением. Сообщение ТАСС от 14 июня 1941 года о сохранении между СССР и Германией нормальных отношений (Милюков, видимо, случайно датировал его 13 июня; интересно, что именно тогда оно и было написано Сталиным{928}) характеризуется как «мрачная ирония», но в то же время и как «последняя отчаянная попытка со стороны Сталина сохранить мир»{929}.
В то же время книга завершалась выражением уверенности в победе СССР и надежды на восстановление после войны демократического правопорядка. Указывая на «осторожные попытки Сталина реабилитировать частную экономику», Милюков в очередной раз ошибался. Впрочем, аналогичную ошибку допускали большинство западных политологов, которых советскому лидеру легко удавалось дурачить.
Работа явно писалась в основном по памяти, которая оставалась великолепной, но не могла сохранить в точности все факты, наименования, цифры, даты и т. д. В результате даже в датировке возникали ошибки. Так, принятие «сталинской конституции» Милюков почему-то датировал 12 января 1938 года; впрочем, чуть ниже была названа правильная дата — 5 декабря 1936-го{930}. Просматривая машинописный текст, Павел Николаевич замечал некоторые неточности, подчеркивал соответствующие места, ставил вопросительные знаки, видимо, намереваясь внести исправления в корректуре.
Книга была написана, как всегда, блестящим литературным языком, содержала факты малоизвестные, а порой и вовсе не известные даже специалистам.
В Советском Союзе, несмотря на новую позицию Милюкова, его продолжали оценивать как одного из самых ярых врагов. Сама его фамилия звучала в сталинском окружении почти ругательством. Достаточно лишь одного примера: когда на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) в феврале 1932 года шельмовали старого партийного работника А. Г. Шляпникова, в качестве позорной характеристики прозвучало, что он «сидел бы в мин[истерст]ве Милюкова»{931}.
Видимо, отчасти поэтому, но в большей степени просто для сатирической затравки Илья Ильф и Евгений Петров в романе «Двенадцать стульев» (1927) явно придали высмеиваемому ими герою «Кисе» Воробьянинову черты Милюкова да еще и обозвали его «гигантом мысли и отцом русской демократии» — теми эпитетами, которые часто применялись по отношению к Павлу Николаевичу. Любопытно, что режиссер Марк Захаров, через много лет снимая фильм по этому роману (1976), придал внешнему облику Анатолия Папанова, игравшего Воробьянинова, черты, сделавшие его похожим на Милюкова. Мы обратились к Марку Анатольевичу с рядом вопросов по этому поводу (что именно побудило к этому режиссера и какими источниками он пользовался), однако, к сожалению, ответа не получили.
На протяжении всего эмигрантского периода жизни Павел Николаевич сохранял интерес к художественной литературе, особенно русской{932}. В «Последних новостях» он выступал с очерками о писателях: Герцене, Тургеневе, Достоевском, Толстом. В одной из статей Милюков поделился воспоминаниями об одной из встреч с Толстым в его доме в Хамовниках{933}. Не раз он обращал внимание на творчество современных писателей: Максима Горького, Сергея Есенина, Ивана Бунина, Бориса Зайцева.
Готовя юбилейное издание «Очерков по истории русской культуры», Милюков дополнил последний том, доведя обзор художественной литературы почти до текущего момента{934}. Явно упрощая литературный процесс, автор считал декадентскую литературу упаднической, зато возвращение к реализму в советский период сдержанно одобрял, полагая, что новые произведения в значительной степени отражают действительность. Эмигрантский критик Марк Слоним считал, что Милюков сумел «оценить большинство писателей советской России. Он подошел к ним без политических предвзятых идей, так искажающих суждения большинства эмигрантских критиков»{935}.