Милюков, разумеется, не знал о существовании дополнительного секретного протокола, но не мог не понимать, что между Германией и СССР существует соглашение о разделе Восточной Европы. Он с одобрением отнесся к включению в состав СССР Западной Украины и Западной Белоруссии, сожалея лишь, что не присоединена Варшава с окрестностями, когда-то входившая в Российскую империю. Точно так же им было встречено вхождение в СССР балтийских стран.
Что же касается Финляндии, то он занял несколько иную позицию. Из переписки Милюкова видно, что он был доволен сохранением ею независимости после советско-финской войны (1939–1940), но в то же время считал справедливым присоединение к СССР части ее территории, прилегавшей к Ленинграду. Павел Николаевич писал Н. И. Вакару: «Мне жаль финнов, но я — за Выборгскую губернию (I)»{964}. Обосновывая свою позицию, автор письма разделял ее на две части — «сентиментальную» (сочувствие финнам) и «политическую» (интересы России). Более того, явно противореча себе, он охарактеризовал нападение на Финляндию как преступление «перед Россией и перед всем цивилизованным миром»{965}. Когда же одним ударом расправиться с Финляндией не удалось и потянулись долгие месяцы «зимней войны», в «Последних новостях» появилась — безусловно, с санкции главного редактора — карикатура: негодующий Сталин и виноватый Ворошилов с мощными мускулами, но подбитым глазом. Подпись гласила: «Эх, Клим, надо ли было показывать всему миру, что эти мускулы у нас фальшивка»{966}.
И всё же, несмотря на эти громкие слова и карикатуру, сочувствие Милюкова явно оставалось на стороне империалистической политики Сталина, хотя он и опасался, что союз с Гитлером может втянуть СССР в войну с Францией и Великобританией{967}.
Иначе говоря, считая пакт с Германией мудрым шагом Сталина, Милюков всё же не менял своей антигитлеровской позиции. Даже включение в состав СССР новых территорий он рассматривал не только как возрождение Российского государства в дореволюционных границах, но и, косвенно, как удар по Гитлеру, сдерживание продвижения германских войск на восток{968}. Павел Николаевич писал, что политика СССР «не только направлена против собственного союзника, но и кровно заинтересована в том, чтобы этот союзник был в конце концов разбит». Конечно же, его представления, будто Сталин делает всё, чтобы навредить Германии{969}, были далеки от истины.
В ряде статей Милюков пытался доказать, что реальная политика Сталина в 1940 году была направлена против германских интересов, что он не мог не желать поражения Гитлера в войне, что в случае победы на Западе следующим шагом фюрера будет нападение на СССР с целью завоевания Украины и других территорий. У Милюкова цинично звучало сопоставление собственных взглядов с «империалистической» политикой Сталина. 4 февраля 1941 года, готовя новое, доработанное издание «Очерков истории русской культуры» (напомним, что в то время Северная Франция, включая Париж, была занята германскими войсками и Милюков выехал на неоккупированную территорию), Павел Николаевич писал журналисту и писателю Михаилу Андреевичу Осоргину: «Вторая часть первого тома готова; там мои новые теории о колонизации России и ее империализации: куда до меня… самому Сталину!»{970}
После капитуляции Франции летом 1940 года Милюков стал задумываться о своей судьбе. Н. Г. Думова полагает, что он мог уехать в США, стать руководителем кафедры в одном из американских университетов, что его «усиленно звали» перебраться за океан, однако никаких подтверждающих документов не приводит. Не обнаружили их и мы. Нам представляется, что с поездкой в США у Милюкова могли возникнуть серьезные затруднения из-за его просталинских заявлений в предыдущие годы и особенно одобрения им советско-германского пакта. В этом контексте, мы полагаем, исследовательница несколько идеализирует Милюкова, говоря о выборе им места пребывания: «Но он хотел быть «свидетелем истории», верил в скорую победу над фашизмом, считал, что события в Европе развертываются быстро и можно будет вновь наладить выпуск газеты, а потому предпочел остаться в не оккупированной фашистами зоне Франции»{971}.
Вначале он жил в административном центре этой зоны — курортном городе Виши (по названию города коллаборационистский режим во Франции стали называть вишистским), затем в Монпелье, а с апреля 1941 года перебрался в крохотный городок Экс-ле-Бен, сделав это по двум причинам: во-первых, он считал, что здесь будет менее заметен; во-вторых, городок находился на самой границе с Швейцарией и в случае опасности можно было попытаться выбраться в нейтральную страну, что ему многократно советовали сделать.
Жилось во французской провинции нелегко. Милюков сообщал Я. Б. Полонскому: «Насчет продовольствия — хуже с каждым месяцем. Если бы не хлопоты Ниночки насчет добывания, совсем бы изголодались. Устала она страшно из-за ухода за мной и из-за путешествия за припасами»{972}.
Именно здесь, в Экс-ле-Бен, Милюков, страдавший сердечным заболеванием и понимавший, что жизнь подходит к концу, почти полностью переключился на подготовку мемуаров. Даже при всей великолепной памяти Павла Николаевича необходима была некая «опорная» литература — хотя бы для проверки основных исторических фактов. Из Парижа удалось увезти лишь малую часть его огромной библиотеки, поэтому в Монпелье, а затем в Экс-ле-Бен предпринимались усиленные, хотя и малоуспешные попытки приобрести у букинистов необходимые книги, журналы, газеты. 16 апреля 1941 года Павел Николаевич писал Осоргину о местных букинистах с оттенком иронии: «Их было трое, и один — совсем неграмотный — подвергался частым моим набегам. Всё-таки было развлечение мне по нраву, и в итоге получились полки три книг и книжек, из которых черпаю сведения для пополнения своего образования. Как будто сохраняется традиция и видимость душевного спокойствия»{973}. Милюков опирался и на фрагменты своих воспоминаний предыдущих лет, наиболее значительным из которых был труд «Мои университетские годы», опубликованный в юбилейном сборнике 1930 года{974}.
На девятом десятке лет, чувствуя приближение кончины, Милюков мучительно размышлял над тем, как строить свое последнее произведение: должны ли мемуары историка отличаться от воспоминаний других участников важных событий, следует ли освещать то, что он пережил, в чем принимал участие, с точки зрения специалиста, причем накопившего большой опыт реконструкции прошлого.
Хотя в середине текста второго тома мемуаров появился крохотный раздел «Положение историка-мемуариста»{975}, удовлетворительного ответа на эти вопросы в нем нет. Зато Павел Николаевич рассуждал о том, что никогда не менял своей линии отношения к происходившим событиям, а это, как мы видели, применительно к советскому периоду российской истории совершенно не соответствовало действительности.
В экстремальных условиях пребывания чуть ли не в деревне, почти без литературы, без обычных встреч с эмигрантами быстро наступила старческая дряхлость. Судя по переписке, друзей у Милюкова не было, но прежние встречи, обмен мнениями, споры до хрипоты создавали определенный душевный комфорт, давали зарядку уму, заставляли «держаться на плаву». Теперь всего этого Милюков был лишен. Болезни учащались. В апреле 1942 года состояние, казалось, стало критическим — развилась пневмония, отягощенная плевритом. Необходимо отдать должное Нине Васильевне — в бытовых делах она поистине могла творить чудеса. Благодаря ее заботам супруг смог подняться.
Он понимал, что поступил правильно, уехав из оккупированного Парижа. Знакомые сообщили ему, что немцы совершили налет на его квартиру на Монпарнасе. Милюков пожаловался в письме Осоргину, также жившему в вишистской части Франции: «Моя квартира получила три визита, в результате которых перевезены оттуда сундуки, чемоданы и ящики, очевидно, полные содержанием, а вдобавок лучшее из мебели»{976}. Явно опасаясь цензуры, он не писал, кто совершил эти налеты. Понятно было, что именно находилось в увезенных сундуках: документы, рукописи и, возможно, книги.