Осознав, что древние языки — это мощный инструмент изучения культуры, а следовательно, историко-культурных сопоставлений, Милюков в старших классах настолько овладел латынью и древнегреческим, что смог в подлинниках читать античные сочинения. Он стал «классицистом» в лучшем смысле этого слова и даже написал ученическую работу «Метафизика Аристотеля»{54}.
Другой областью его интересов стало соотношение экономического развития со всеми остальными сферами эволюции общества. Сугубо ученический характер носило написанное в седьмом классе сочинение «О влиянии земледелия на развитие цивилизации», но обширный список использованной литературы свидетельствовал, что гимназист занимался этой темой серьезно.
Еще одно ученическое произведение было посвящено Реформации, причем юный автор попытался провести сравнение между протестантизмом и католицизмом{55}.
Сочинения Павла, при всём их наивно-дилетантском характере (иного невозможно было ожидать от школьника-подростка), всегда были по возможности самостоятельными, содержали элементы анализа, собственные выводы и, главное, были написаны после проработки целого массива литературы. Они стали своего рода строительным материалом того фундамента, на котором позже основывалась научная деятельность Милюкова.
Директор гимназии Малиновский был настолько впечатлен успехами Павла в области классической лингвистики, что незадолго до выпуска вызвал его к себе и предложил поехать на два года за границу за государственный счет для изучения классических языков с обязательством по возвращении преподавать их. Едва Малиновский перешел от общих фраз к конкретике, Милюков решительно отказался. Директор признался, что именно такого ответа и ожидал — как видно, он хорошо знал своего воспитанника. Действительно, при всей любви Павла к древним языкам и литературе, он видел в них не самоцель, а средство изучения культуры, что, в свою очередь, считал инструментом общественной деятельности.
В последнюю пару лет гимназических штудий у Павла явно стал формироваться интерес к социальным проблемам, к возникавшим легальным и подпольным политическим организациям, к перспективам развития страны. В стремлении найти выход общественной активности он, разумеется, не был одинок. Вопросы исторического прогресса, соотношения эволюции и революции, места выдающихся личностей в общественном развитии обсуждались гимназистами и на переменах, и во время случайных встреч в свободное время. Постепенно образовался кружок если не единомышленников, то, во всяком случае, тех, кто задумывался над сложными проблемами бытия и стремился путем обсуждения различных точек зрения найти по возможности единую позицию. Кружок был неформальным, никаких документов вроде устава не существовало, участники не платили взносов. Молодые люди собирались время от времени на квартирах друг у друга. Обычно кто-то читал доклад, а следовавшее затем обсуждение быстро уходило от начальной темы, распространяясь на вопросы бытия — от положения в гимназии до мировых проблем и философских абстракций.
Из членов кружка Милюков особенно рельефно вспоминал графа Николая Долгорукова, которого родители, следуя демократическим поветриям, решили не учить дома, а отдать в «обыкновенную» гимназию. Он был общителен, дружелюбен, отличался живостью характера и был принят гимназистами как свой. Милюков не рассказывал, чем отличился Долгоруков в кружке. Скорее всего, этот человек запомнился ему совместной военно-санитарной экспедицией, предпринятой сразу после окончания гимназии. Но всё же через много лет, в 1892 году, Милюков в письме видному ученому М. М. Ковалевскому называл Долгорукова центральной фигурой ученического кружка{56}.
Среди тем, обсуждавшихся в кружке, Милюкову запомнились две: о чешском борце против религиозной нетерпимости и последователе протестантизма Яне Гусе и о социальных взглядах Огюста Конта, о котором гимназисты услышали впервые. Можно полагать, что этот доклад вызвал интерес к Конту и позитивистской философии, которая позже являлась одной из основных теоретических основ творчества Милюкова, когда он стал зрелым историком.
Сам Павел выступал в кружке два раза. Тему одного доклада он просто не запомнил, зато вторая тема была очень показательной: «Исключительность, подражательность и эклектизм». В своих воспоминаниях Милюков исключил из названия доклада последнее слово, возможно, просто позабыв его, но скорее потому, что оно не понравилось негативной коннотацией. Эти категории рассматривались не как индивидуальные черты характера людей, а как социальные явления. Исключительностью автор именовал «нетерпимый идеологический национализм». Докладчик соглашался, что нации ценны оригинальностью, самобытностью, особым строем жизненных сфер. Но это, в его представлении, никак не оправдывало курса на исключительность, особенно в отношении народов, отставших от наиболее передовых. В этом смысле подражательность он считал неизбежным и прогрессивным явлением{57}.
Он доказывал необходимость подражательства на примере эволюции русской литературы, в которой различал «стадии, соответствовавшие смене заграничных источников нашего подражания»: «Тут уже вырисовывались некоторые черты моего будущего социологического и политического мировоззрения. Но… всё это было еще очень смутно; характерен для меня был только выбор самой темы». Более того, по мнению исследователей, «будущий ниспровергатель политических авторитетов в гимназические годы сам призывал полагаться на авторитеты»{58}.
В любом случае и выбор темы, и ее трактовка свидетельствовали, что Милюков решительно отказывался от узкого русофильства, становился безусловным западником, сторонником следования лучшим социальным, политическим, культурным европейским образцам, разумеется, при сохранении отечественной специфики.
Хотя кружок явно не носил политического характера, само его существование было определенным риском, так как и гимназическое начальство, и охранительные органы крайне подозрительно относились к любым сходкам молодежи, понимая, что именно в них зреют зерна интеллигентской революционности. В это время как раз из среды молодых интеллигентов возникли подпольные русские революционные организации — «Земля и воля» (1876), затем расколовшаяся на «Народную волю» и «Черный передел» (1879). Это были годы бурного разброда в среде революционеров — одни вставали на путь индивидуального террора, полагая, что убийством императора и его приближенных можно поднять на борьбу широкие массы; другие начинали тяготеть к просветительной работе в крестьянской и рабочей среде; наконец, некоторые знакомились с марксизмом и надеялись создать в сравнительно недалеком будущем нелегальную пролетарскую партию, которая поведет за собой не только рабочих, но и крестьян.
От всех этих веяний кружок, в который входил Милюков, был очень далек. Но сам факт его существования мог вызвать серьезные подозрения властей и если не привести к аресту молодых людей, то испортить их карьеру. К счастью, власти о кружке так и не узнали. Продолжал ли кружок существовать после 1877 года, когда Павел окончил гимназию, он не ведал, по крайней мере не упоминал об этом в своих мемуарах.
Павел был знаком с несколькими юношами, в той или иной мере связанными с революционными подпольными организациями, но сколько-нибудь существенного влияния на его настроение эти знакомые не оказали. Он с опаской относился ко всякого рода лозунгам и разговорам об опоре на «простой народ», который вот-вот поднимется и опрокинет прогнившее самодержавие.
В этом смысле особое впечатление на Павла произвело побоище, которое учинили над студентами «простые люди» — рубщики мяса с Охотнорядского рынка — в 1876 году. Кружковцев мучили вопросы: как могло такое произойти? почему «охотнорядцы» с невероятным ожесточением набросились на тех, кто считался их защитниками перед властями? как могли работяги напасть на своих «друзей по идее»? кто виноват в том, что на улице произошло кровавое столкновение?