Но и на этом этапе вторая сигнальная система, язык, речь играет всё ещё второстепенную роль во взаимоотношениях человека с окружающей средой. «...на ранних ступенях истории большая часть материальной жизни людей оставалась в детерминации первой сигнальной системы (или легко редуцировалась к ней) и лишь некоторый её сегмент детерминировался суггестией. Правда, последний неумолимо должен был расширяться по мере созревания психофизиологического механизма суггестии. Однако и эта экспансия вовсе не означала сама по себе победу побеждённого над победителем: не только на первобытной ступени эволюции психики, но даже и на последующей, мифологической, ещё не слова выполняли заказы вещей, а вещи выполняли заказы слов, если только не оставались свободными от слов, т.е. в ведении первой сигнальной системы.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.456).
Первую сигнальную систему, которую упоминает Б.Ф.Поршнев, мы можем сейчас заменить автономным комплексом систем. Тогда становится понятным, как возможно сочетание алогичности, совместимости несовмещаемого с начинающимся техническим прогрессом: удавшиеся практики преобразования предметов автоматизировались, перемещались в автономный комплекс систем. «... природа вещей "сопротивлялась" произвольному обращению с нею: чем более фантастические композиции пытались изобразить в материале, тем больше было неудач, но больше становилось и редких удавшихся "чудес". Последние закреплялись повторением и автоматизировались. Однако тут уже мало-помалу внедрялась и отражательная функция: для реализации "чуда", идеального замысла, необходимо было учитывать свойства материала.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.457).
Таким образом, вначале языковые сигналы были только инверсией тормозной доминатны, прекращающими нормальную первосигнальную реакцию. Далее, по мере возникновения их связи с предметами, они (языковые сигналы) начинают приобретать номинативную или семантическую функцию и становятся антагонистичны первой сигнальной системе, ибо теперь в них содержится информация, которой она, эта система, не располагает. Но функция слов сохраняется прежней — подавление первой сигнальной системы, что и есть суггестия. Это ещё не тот язык, который мы с вами используем в настоящее время.
Наш предок, кроманьонец — Homo sapiens fossilis, с момента его отделения от троглодитов где-то 40-45 тысяч лет назад (троглодиты были его, а не нашими предками), продолжал эволюционировать. Прежде всего менялось строение мозга. Кроманьонец, и мы вместе с ним, утратили некоторые способности в области восприятия: весьма вероятно, что троглодиты лучше нас видели, слышали и различали существенно больше запахов. Так же возможно, что они двигались лучше и быстрее, чем мы. Однако кроманьонец оставил нам в наследство мозг, способный к речи, и соответствующие органы, которыми эту речь можно производить.
Эволюция Homo sapiens fossilis окончилась тем, что появился Homo sapiens sapiens, то есть мы с вами. Произошло это где-то 12-16 тысяч лет назад. После этого никаких существенных эволюционных изменений в строении человека не наблюдалось. Периодически возникающая акселерация или ретардация — не в счёт. Да, у нас появилось самосознание, которого не было у кроманьонца. Наши мыслительные процессы усложнились, но всё это уже не требовало новых морфологических изменений. Говоря в компьютерных терминах, усложнилась программа, но процессор остался всё тем же. Мы не менялись, но речь продолжала развиваться и её развитие перевернуло всю жизнь человека.
2.6 И могучий
Изначальной функцией слова было блокирование первосигнальной информации или нормальной реакции на эту информацию, то есть депривация. Можно сказать, что вся история развития языка и речи, как, впрочем, и история человечества вообще, история цивилизации, есть история постоянно увеличивающегося насильственного воздействия на индивида и депривации, которые постепенно охватывают всё большие области его жизнедеятельности. Это наводит на размышления…
У животных в нормальных условиях не возникает неврозов (не говоря уже о психозах). Вызвать невроз животного можно только в экспериментальных условиях, организовав «сшибку», то есть подав одновременно два взаимоисключающих сигнала. Человек же пребывает в состоянии невроза постоянно, это основа речи. Научая ребёнка языку, приобщая его к цивилизации, мы необходимым образом делаем его невротиком. Но насильственное воздействие на психику не ограничивается языком. Люди — мастера депривации. Наша жизнь — это лавирование в бесконечном океане запретов. И каждый запрет представляет собой опасность для психики. Стоит ли удивляться постоянно увеличивающемуся количеству психиатров в обществе?
Однако обратимся вновь к животным. Если мы ограничим получение первосигнальной информации, то животное начнёт галлюцинировать. Человек галлюцинирует и в этом случае, и в случае депривации общения.
История депривации уходит в седую древность, ещё во времена интердикции, и касалась эта депривация, скорее всего, хватательных движений, прикосновений к другим особям и к предметам. В виде атавизмов она дожила до наших дней в виде запрета прикосновений к некоторым религиозным предметам или к людям, например, к правящим особам. Запрет прикосновений был частью многочисленных первобытных табу.
Человек, однако, пошёл дальше и изобрёл запрет смотреть на некоторые предметы или на некоторых людей. Эти запреты уже можно отнести к зачаткам культуры, поскольку, как это всегда происходит у человечества, запрет для всех означал одновременно и разрешение для некоторых (интересно, что с древних времён здесь ничего не изменилось!). Данная культурная особенность человечества не только сохранилась, но и развилась со временем. Здесь же формируется и первобытная собственность как запрет для всех нечленов группы прикасаться, потреблять, пользоваться тем, что принадлежит группе, а также смотреть, наблюдать ритуалы, жилища, святыни. Но мы уже имеем дело с пусть и недоразвитым, но человеком, существенную часть своей энергии тратившим на то, чтобы найти способ обойти любые запреты (и сегодня многие люди заняты тем же).
Одно из найденных предками решений было необычайно элегантным, мы с удовольствием пользуемся им до сих пор — искусство. С точки зрения Б.Ф.Поршнева всё палеолитическое искусство является попыткой преодоления запрета или невозможности трогать что-либо.
(Кстати, в эту же категорию попадают и детские игрушки. Они замещают детям то, к чему им невозможно прикоснуться или что им запрещено трогать. Научение детей в игровой форме обращению с воплощаемыми в игрушках предметами — по большей части рационализация взрослых. Игрушки — надёжный вал, которым взрослые отгораживают от себя детей. И дети чувствуют это. Вы никогда не задумывались, почему с определённого возраста дети с гордостью говорят, что они больше не играют в игрушки?).
Создавая изображение, человек как бы «дотрагивался» до недоступного или запретного. При этом изображение не было образом какого-нибудь животного, оно было самим этим животным. Кроманьонцы не знали обобщений, они изображали конкретных животных, опираясь при этом, скорее всего, на эйдетическую память, которая в норме угасает у современного человека ещё в детском возрасте. Несомненно, изображая животное, а потом дотрагиваясь до изображения, наш предок галлюцинировал: животное было для него совершенно реальным. Такое же воздействие имел рисунок не только на творца произведения, но и остальных членов племени, рассматривающих рисунок. Об этом говорят многочисленные горизонтальные и вертикальные линии, которые обычно покрывают подобные изображения. Очевидно, что прикасаться к произведениям искусства тогда ещё не запрещалось. Целью тогдашнего искусства, как и сегодняшнего, являлся катарсис, снятие непомерной ноши торможения.