На сей раз Худяков явился в дурном настроении и с порога пожурил Ивана Савельевича:
— Что-то, похоже, вы не так делаете, милейший. Прихожу пятый раз, а положительных сдвигов не наблюдаю. Напротив. Вчера вообще был прискорбный случай. Извините за прямоту, обмочился в ресторане на весьма презентабельном ужине. Представьте себе, за столом не какие-нибудь наши шавки, сэр Питер с супругой, банкир Левенсон из Филадельфии с какой-то фифочкой с телевидения — ну и аз грешный. Произношу спич в честь милых дам, а это моя коронка, и вдруг, чувствую, потекло. Что посоветуете делать? Бежать в сортир с рюмкой в руке? Перевести все в шутку?
Иван Савельевич принял озабоченный вид.
— Подбрюшник. Я же вам рекомендовал пока что носить кожаный подбрюшник. И темные штаны.
Адвокат отмахнулся с досадой.
— Перестаньте, доктор. Смеетесь, что ли, надо мной? Подбрюшник я ношу и без вашего совета. А если не умещается, как быть? Вы лучше скажите прямо, какой прогноз? Избавите вы меня наконец от этого безобразия? Вы что, не понимаете, что испытывает человек, обоссавшийся в присутствии дам?
— Как раз понимаю, но ведь мы, уважаемый Гарий Рахимович, так и не установили истинную причину заболевания. Простуда, по всей вероятности, дала лишь толчок. Было еще что-то. Давайте постараемся вспомнить. За месяц, за два, за полгода что-то произошло такое, от чего вы испытали сильное душевное потрясение.
Адвокат задумался, забавно морща подкрашенные бровки. Сабуров тщетно боролся с тошнотой, комом подступившей к горлу.
— Возможно… Да нет, вряд ли, не думаю…
— Говорите, говорите, — поощрил Сабуров.
— Как-то гостил у знакомых в Париже, проводил уикэнд. Некто Франсуа де Монтескье, тоже адвокат, барон. Изумительный, кстати, человек, образованнейший, тонкий, деликатный. У нас с ним давние деловые связи. Когда он узнал, что мой род тянется от славного Кучума, подарил редчайшее издание писем графа Шереметьева, иллюстрированное, со множеством примечаний виднейших французских историков. Из любопытства я оценил книгу у букиниста — о-о, зашкаливает за сто тысяч франков…
— Вы отвлеклись, — вставил Иван Савельевич.
— Прошу прощения, да… Так вот, приличный дом, повар, выписанный из Бургундии… Как он готовит рагу из бычьих хвостов! Поверьте, один раз попробовать — и умереть… Еще раз прошу пардону… Прислуживала там некая Элиза, пикантная такая субреточка лет шестнадцати, пухленькая, смешливая — ну прямо розовый бутон. При этом парижанка — со всеми вытекающими последствиями. Естественно, не удержался, оскоромился. Да она и не противилась, сама нырнула в постель. Ей милейший Франсуа наговорил разной чепухи, дескать, у татарских ханов вроде как у слонов или у моржей… Одним словом, провели с девицей обоюдоприятную ночку, а утром спохватился, пересчитал деньги — двух тысяч долларов не хватает. Было пять, осталось три с мелочью. Проказница извлекла из портмоне, пока я принимал душ. Как вам это понравится?
— Пожаловались хозяину?
— В том-то и дело, что нет. Вот вы сказали, душевное потрясение. Да, было, но, разумеется, не из-за денег, хотя сумма, сами понимаете, немалая. Потрясла безнравственность этой прелестной парижаночки, какая-то духовная зашоренность, свойственная скорее нашему отечественному плебсу. Я отнесся к ней с нежностью, как к ребенку, и она, казалось, отвечала взаимностью, чему немало способствовала обстановка, а в конце, увы, самая заурядная кража. И потом, немаловажный нюанс. Луиза не простая служанка, а двоюродная племянница Франсуа. Как я мог пожаловаться? У меня язык не повернулся.
— А что… — задумался Иван Савельевич. — Вполне могло повлиять. Как потомственный дворянин, вы должны были очень остро отреагировать. Впоследствии на душевный надлом наложилась простуда — и вот мы имеем тот результат, который имеем.
— Именно так, милейший! — обрадовался адвокат. — Именно так. Обман, предательство, малейшая нравственная нечистоплотность действуют на меня ужасно, совершенно выбивают из колеи.
Татьяна Павловна подала в кабинет кофе, ликер. Церемонно раскланялась с Худяковым. По просьбе доктора она переоделась, теперь на ней ничего не было, кроме короткой юбочки и тонкой ниточки лифчика, едва прикрывающего соски. Гарий Рахимович уставился на нее с изумлением, на подбородок хлынули два тоненьких белых ручейка.
— Танюша, дорогая, вы ли это?
— Я, Гарий Рахимович, кто же еще? Вот ваш любимый ликерчик, арахисовый.
Наклонилась над столиком, груди всколыхнулись, будто снежные вершины. Гарий Рахимович сронил еще две слюнки, но все же взял себя в руки.