- Тверь далеко? - спросил Митяев.
- До Москвы сто шестьдесят пять километров, а Тверь еще дальше, сказала Зоя. - Тверь почти под Питером, да?
Кошляков, к которому она обращалась, пожал плечами. Зоя повернулась к Синцовой.
- С матерью будешь? Ну да, с матерью хорошо. А где она раньше...
Митяев ткнул кулаком в жирную спину.
- Чего лезешь? Не твое дело.
Зоя обиженно замолчала. Костер догорал, и Кошляков пнул ногой Чучмека.
- Сходи за дровами.
Тот поднялся и, сутулясь, ушел в темноту.
- Тверь большая? - спросил Митяев. - Больше Прудов?
- Больше Михайлова! - сказала Зоя. - А дом там большой?
- Не знаю, - сказала Синцова. - Там вроде квартира.
- А ты сама в Твери была? Где ты была, пока дед тебя сюда не привез?
- В Кашире, в интернате.
- У тебя там друзья, ты им пишешь? Я, помню, в лагере подружилась с одной девкой...
В темноте хрустнула ветка, зашумела трава. Со всех сторон надвигались тени. Кошляков вскочил, другие остались сидеть, вытянув шеи.
Разом вышли на свет пять человек. Синцова увидела, что штанины у них у всех внизу мокрые. Видимо, шеметовские торопились и пошли напрямую, через брод. Закатали штаны, ботинки взяли в руки... Синцова медленно встала, за ней Митяев и Толстая Зоя. Митяев, сам того не заметив, спрятал руку с забинтованным пальцем за спину.
- Здрасте, - ухмыльнулся человек с цифрами 36 на застиранной кепке. Чего жгете?
Двое сели на бревна, остальные остались стоять. Человек в кепке пнул пустую бутылку, прыгнул к газете и раскорячился над ней, уперев руки в колени и делая вид, что внимательно рассматривает закуску.
- А что такое? - тихо спросила Зоя.
Он выпрямился и, занеся ногу над газетой, медленно опустил, давя огурцы и хлеб.
- Пойдем отсюда, - сказал Митяев.
- Уже? - обернулся к ним человек в кепке. - Что так?
Он оскалил зубы и подмигнул.
- Ну я поджег! - заорал вдруг Кошляков.
Он шагнул к костру и начал пинать горящие ветки - так, что они летели под ноги шеметовским. Те опомнились и набросились на Кошлякова. Синцова упала на четвереньки и поползла в траву.
Она доползла до оврага и выпрямилась, не вставая с колен. Было слышно, как матерятся шеметовские и верещит Зойка. Митяев тоже вопил, тонко, как женщина. Кошлякова не было слышно.
Синцова вытерла нос и увидела Чучмека. Он стоял в десяти шагах от нее, засунув руки в карманы, и, не отрываясь, глядел туда, где горел костер. Потом повернулся и не спеша пошел к селу. Синцову он не заметил.
Она смотрела ему вслед, пока могла разглядеть. Когда он пропал, Синцова встала на ноги. Там, под ивой, уже все кончилось. Кто-то всхлипывал, пятеро ушли на запад, к мосту - больше им не надо было торопиться. Синцова услышала голос Кошлякова, он сказал "суки", она отвернулась. Перед нею было поле, когда-то распаханное под колхозный овес, теперь заросшее сорной травой. Внизу стояло село, тихое и темное, за рекой горели огни на бензоколонке. Синцова отряхнула штаны и пошла через поле вниз.
Крыльцо еще не высохло - днем они с дедом красили его охрой. Синцова взяла лестницу, прислоненную к яблоне, и отнесла к открытому окну. Под ним рос куст черной смородины, и она, протянув наугад руку, сорвала несколько ягод и положила в рот. Влезла по лестнице в дом и закрыла ставни. У стены храпел дед. Синцова скинула ботинки, разделась и, шлепая ногами по холодному полу, перебежала комнату и забралась под одеяло. Дед заворочался, она обняла его худую спину в байковой фуфайке и закрыла глаза. Где-то далеко гудела машина - печник Федотов возвращался домой. Синцова, засыпая, представила, как Федотов пьет пиво из пожарной каски. Еще она успела подумать, что завтра дед отвезет ее к матери, мать выйдет в платье и спросит: "Что это у тебя все ноги в синяках?". И Синцова скажет: "Ерунда, гуси пощипали".