Мне надоел этот дурацкий проповедник. «Хватит», — подумал я и неприметно подмигнул Аннунциате, чтобы она поторопилась со своей покупкой. Экзальтированный субъект упрямо засыпает своих покупателей эффектными отходами где-то нахватанной мнимой философии только для того, чтобы оправдать до бесстыдства высокие цены на свои изделия или хотя бы заморочить голову. У него наверняка было еще одно намерение: с помощью изысканной болтовни внушить своим интеллигентным покупателям, что они куда глупее его.
«Если вы разрешите мне под конец сделать по секрету еще одно замечание, синьора, — добавил он и слегка склонил лысую голову, глядя поверх роговой оправы очков, — то я сообщу вам, что в числе постоянных покупателей моего покойного отца, завещавшего мне и мастерскую и магазин — фамильную фирму, которой мы владеем уже четыре поколения, в свое время были даже коронованные особы. Я вспоминаю прежде всего ее величество покойную русскую царицу Александру, разборчивую даму, как говорил мой добрый отец, и верную покровительницу нашего города. Мы работали для высокопоставленной заказчицы много лет и много зим. И если сказать, что Altezza serenissima[13] в общей сложности приобрела у нас лично для себя и для подарков целых пять тысяч душ (так принято именовать и считать художественных кукол), то эта цифра осторожности ради явно приуменьшена. Боже мой, куда теперь девались эти маленькие коллекции?»
Заметив, что покупательница еле сдерживает нетерпение, он спокойно сделал отстраняющий жест и заставил ее слушать дальше.
«Прошу прощения, сударыня. Я не «monarchico»,[14] боже избави! Но согласитесь: куда выгоднее, чтобы правители распоряжались целлулоидными и восковыми фигурами, нежели человеческим духом и телом. У меня есть в Сан-Стефано строгий духовник, патер Джачинто, он постоянно меня допрашивает: сколько ты выжимаешь из своих покупателей? Сколько платишь своим молоденьким работницам? Сколько опускаешь в церковную кружку? А я отвечаю: «Reverendissimo,[15] я далек от политики, но я продавал куклы царице, чтобы ее наследный принц свертывал головы и выкручивал ноги не людям… Разве это не доброе дело?» Вы смеетесь, синьора. Человеку нужен громоотвод. Если отвести гнев наверху, у нас не будет развалин, не будет братских могил…»
«Синьор Убальдино, — воскликнула уроженка Зальцбурга, — у меня дома ребенок, пятилетняя дочка, она не ломает и не уродует свои человекоподобные игрушки; она обращается с ними нежно, ухаживает за ними, обожает их!»
«Tanti auguri, счастливый случай, поздравляю, — сказал владелец магазина, — побольше бы кротких созданий, таких прелестных и чистых, только бы их не искалечила жизнь! Не желаете ли выбрать для вашей примерной малютки какой-нибудь персонаж из классических легенд? Вот, например, Елена, сестра Диоскуров. Говорят, что, любуясь прекрасным, мы сами становимся прекрасными…»
В эту минуту из нового города, со стороны казино, донесся странный назойливый шум. Как будто жужжание большой стрекозы, нарастая, перешло в свистящий, пронзительный скрежет и, достигнув высшей ноты, снизилось по хроматической гамме.
Мы прислушались, разговор оборвался. И когда странное гудение, сопровождавшееся треском, исчезло, Убальдино поспешно схватил в углу черный люстриновый пиджак и надел его прямо на синюю рабочую блузу.
«Извините, синьора, — нервно сказал он, — мы только что слышали, как приземлился синьор Болаффия; с минуты на минуту он может прийти сюда…»
Для меня это был веселый сюрприз. «Разве при казино там внизу есть собственный аэродром?» — «Нет, сударь, но синьор Болаффия (вы, конечно, слыхали о нашем электромагнате?) обычно сажает свой синий вертолет за кортами, на лужайке. Если понадобится, он может посадить его на плоской крыше пять метров на четыре. Во всяком случае, пари с семейством Валлефредини он выиграл: бумс, и он сел в их сад на крыше, все рододендроны поломались и полегли, а машина уцелела». — «Черт возьми, откуда этот король переменного тока прилетел сегодня?» — «Это никому не известно. Вот уже несколько недель, как он свил гнездо в новом бунгало близ Сан-Ромоло, наверху, на склоне нашей Биньоне…» — «А сейчас вы его ждете сюда?» — «Вот именно. Тягостные четверть часа. Н-да. Дела никудышные. Слышали о престарелой графине Прини? Эта дама, видно, пронюхала, что я затребовал ее трех гейш в кимоно, подарок царицы, ни для кого иного, как для синьора Фабиано. Теперь она заломила за них тройную цену, старая сова!» — «Я не совсем понимаю, какие гейши?» — «Ах, это глупая история. Впрочем, она была напечатана в газете «Локаль-анцейгер». Дело в том, что в 1911 году царица Александра Федоровна была приглашена на рождество семейством Прини в замок Вареццо. Тогда-то она и привезла графине набор японских кукол. Из мастерской моего отца. И подумайте, три из них еще уцелели и прилично сохранились. А теперь они продаются: так сказать, реликвии…» — «Неужели Болаффия гоняется за такими редкостями?» — спросил я с сомнением. «Да нет же. Ему-то плевать на музейные экспонаты. Но существует еще синьора Леонтина, его супруга». — «Ну, и что?» — «Говорят, она в дальнем родстве с семейством Прини. И в жестокой ссоре с обедневшей графиней». — «Вот как! — воскликнул я. — Значит, злобная Леонтина хочет все скупить, чтобы опустошить замок своего врага… Пока эта древняя тетка совсем не обнищает и, как одинокая старая сова, не улетит навсегда…» — «Итальянская аристократия», — сказал Убальдино и всплеснул руками. «Цветущая Ривьера», — сказал я и развел руками.
Я думал увидеть модную велюровую шляпу, трость с набалдашником из накладного серебра, перчатки из антилопьей замши, но ничего подобного не оказалось. Это не был денди из тех, что живут в аристократических отелях. В магазин Убальдино всунулась тощая фигура ниже среднего роста в летном обмундировании из кожи мышиного цвета. Лет ему было около пятидесяти. Узкое сильно загорелое лицо, иссиня-черный, явно выкрашенный, до блеска напомаженный чуб. Оливковая физиономия с цепким взглядом и хищной челюстью. Он с дальнего юга, вырос там, внизу, на вулканическом мысе. Его отец еще погонял вьючных ослов в облаках едкой пыли, поднимавшейся в лощинах от засохшего туфа и лёсса, когда туда подкатывала коляска хозяина, у которого он арендовал землю. Его мать с кроткими глазами рабыни на морщинистом лице и постоянным страхом, сосущим под ложечкой, должно быть, еще носила малыша в мешке на согбенной спине, а после заката солнца, принарядившись, шла с кувшином воды на голове. Да и сам смуглый карапуз, верно, еще пас овец богатого соседа. Как поучительно для всего света то, что карапуз теперь почти «дон», во всяком случае босс, контролирующий концерны, и то, что он к тому же обосновался на аристократическом севере полуострова, где проживают гордые, избалованные, злобные собственники, которые относятся пренебрежительно к этому выскочке, явившемуся оттуда, снизу, и все же его боятся. Теперь потомок сарацинов вершит дела надменных правнуков лангобардов. Беда, если они ему не угодят! Тогда им придется вместо трех трапез в день ограничиться одной… Vae victis![16]
Здесь, в магазине, маленький человек кажется крупнее, чем на улице. Привычка вместо автомобиля чванливо пользоваться исключительно личным вертолетом и, пренебрегая проторенными путями на земле, двигаться в безграничном воздушном пространстве придала походке этого властелина нечто сдержанное и вместе с тем неустойчивое, колеблющееся и независимо уверенное, словно он стремится, как в опьянении, жонглировать измерениями, проникать сквозь стены и во всякое время, по желанию, проскальзывать меж двух силовых полей. Он размахивает шлемом и летными очками, держа их в левой руке, и его небрежная манера вяло покачивать руками от локтей, словно повисшими крыльями, бесспорно, делает его похожим на чайку.