А пришельцу с самого начала приходится стоять на своих ногах, кондовая выносливость и трудолюбие — вот все, что он приносит с собой из деревни, ведь богатые крестьяне не посылают своих детей в город валяться по заброшенным кегельбанам.
«Люди все про масло и сало болтают, — говорит порой Фердинанд Лойбенедер своему товарищу по ночлежке, — а будь по мне, так я бы сейчас клецки сварил, чтобы копейку-другую отложить. Да ты скажи, на чем нашему брату варить?»
А соседи по нарам слушают его и кивают — им-то хорошо известна песенка: «Жилья захотел? Как бы не так! Чтоб тебе бельишко стирали? Как бы не так! И чтоб в каморке тепло было? Как бы не так! И чтоб завтрак горячий? Как бы не так!»
Все они испытывают определенное недоверие к городу. Они привозят его с собой, ибо прекрасно понимают — их-то непременно хотят обмануть. Не раз кто-нибудь из приезжих лишался и получки и вещевого мешка, отправившись в пятницу вечером «погулять» и проснувшись потом в чужой, измятой постели.
С Фердинандом Лойбенедером такого еще не случалось, он для этого чересчур осторожен и особенно осторожен благодаря горькому опыту других. А что время от времени кто-нибудь из пришлых плохо кончал, только усиливает его осторожность. Все, что тебя слишком захватывает, кажется ему подозрительным — ведь это сбивает с толку. Нет, он, Фердинанд Лойбенедер, уж не поддастся ни на какие соблазны города. И это тем легче удается ему, что перед ним всегда четкая и определенная цель.
Катарине Китцбергер эта цель хорошо известна. Для нее она — прежде всего покойная благоустроенность, однако иногда она вызывает какое-то сосущее чувство неудовлетворенности. Конечно, хорошо, когда есть у тебя в жизни что-то надежное. Ну а если это похоже на увольнение с одной службы и начало другой, уже пожизненной? Когда ты раз и навсегда лишишься всего, что между этими двумя службами! На девушку город действует куда сильней, чем на парня. И тут дело вовсе не в том, что девушка любит наряжаться, а просто она видит, как другие одеваются, и сразу кажется себе маленькой и беспомощной. А уж когда она наслушается, что эти городские девчонки вытворяют, в душу ее закрадывается зависть.
И дело вовсе не в том, что здесь они раньше становятся женщинами, чем дома, порой бывает наоборот, а все же как-то интересней.
В познании городской жизни заключен великий соблазн. Парень за него расплачивается деньгами, если купит себе что-нибудь, решит пройтись щеголем или уступит другому своему желанию. Неопытная девушка расплачивается иным, и в том, что она получает задаром то, за что ее брату приходится отдавать деньги, покупая чулки, оплачивая счета парикмахера или портного, заключена горькая ирония, корнями своими уходящая глубоко в саму жизнь.
И тут уж частенько приходится вмешиваться суду или различным попечительствам. А волчий билет, который выдают в суде той или тому, у кого плоть оказалась слаба, — такой же неизбежный спутник роста городов за счет пришельцев из деревни, как и ночлежки в бездействующих кегельбанах.
Когда-то «огненная вода» истребила целые индейские племена. И хотя соблазн сам по себе никого не убивает, он сеет беду и погибель среди тех, кто из тоски по другой жизни или еще по какой-либо причине склонен принимать вывеску за самый дом, золотую мишуру — за чистое золото и легкое удовлетворение своих желаний — за истинное счастье. А уж если чужак сумел в городе обрести для себя новую родину, это следует расценивать как подвиг, ничуть не менее замечательный, нежели подвиг пионеров, распахавших девственные леса. Город лишь тогда велик, когда он способен переделывать людей, то есть давать им новые законы жизни. И на погибель обречены те города, которые уже не в силах наполнить новым сознанием людей, поселяющихся в их стенах. Неизбежный этот процесс не проходит механически, тут уж всегда льется кровь, всегда присутствует горькая боль.
Катарине неведомы все эти законы, но она догадывалась о существовании их по бесконечным наставлениям матери: «Соблюдай себя!»
Фердинанд говорит, что он женится на мне, размышляет Катарина, наверно, так оно и будет. Но когда он играет в карты, а я к нему ласкаюсь, он отталкивает меня и говорит: «Пошла вон!» — будто я только служанка при нем. Попробовал бы он такое сказать кому-нибудь из горожанок — никогда б он ее больше не увидел!
Но какого же мужа надо Катарине? Трудолюбивого, чтоб деньги берег, а не транжирил и чтоб не гулял на стороне. Так ее еще дома учили. И все это можно сказать о Фердинанде. Только пусть он не воображает, что она будет бегать за ним как собачонка. И почему это он ей никаких красивых слов не говорит? Как, например, кое-кто другой, хотя она и знает прекрасно, что половина их говорится так просто…
На улице к ней иногда пристают молодые парни. До чего ж они нахальные да грубые и смеются еще над ней! Воображают небось: стоит им только пальцем поманить, и она побежит за ними. Нет уж, пусть говорят, что хотят, а она никого к себе не подпустит! Тут уж она подождет, пока они по-другому запоют.
«Фрейлейн Катарина! Подайте мне, пожалуйста, меню», — кричит ей господин Лукингер. А ведь она сколько раз ему говорила: «Вы же давно сами знаете, что нет у нас никакого меню и в заводе. А что у нас подают, вам тоже хорошо известно — требуху, гуляш, котлеты и корейку».
А если она оказывается поблизости, Лукингер шепчет ей: «Знаю, знаю, Кати, да я хочу полюбоваться, как ты краснеешь». — И смотрит на нее томно. Если рядом народ и может подслушать, как он с ней любезничает, он тут же отвечает: «Ну, тогда, стало быть, кусочек корейки». Не успеет она ему принести заказанное, как он шепчет: «В любимчиках я, должно быть, у тебя хожу, смотри-ка, целый окорок мне приволокла! Придется уж мне тебя отблагодарить, да не знаю как».
Конечно, всерьез этого Лукингера принимать не стоит, а все-таки приятно, особенно когда подумаешь о других посетителях — вечно они ворчат: «А винцо-то у вас с кислятинкой, и мясо не разжуешь, и соус небось с прошлой недели, и пиво — что твои помои!»
А этот Лукингер еще и другие подходцы знает. Сперва-то она только смеялась и не верила, когда он ей говорил, что нынче она особенно хороша. И не лень ему: скажет да при этом всегда так искоса снизу поглядывает.
От Ферди никогда ничего такого не услышишь. Если она уж очень постарается, он только буркнет: «Ты у меня молодчина!» Подумаешь, «молодчина»! Будто это так уж важно. И говорит-то он это не потому, что она строго себя блюдет, а потому, что на работе старается. Бережливость да старательность, больше ему ничего не нужно.
Когда никто его не слышит, Лукингер вдруг возьмет да скажет ей: «А из тебя бы шикарная дама вышла. Принарядить бы тебя по-городскому — все бы оборачиваться стали».
Насчет принарядиться Ферди ничего и слышать не хочет: «Нечего на тряпки тратиться! — только и знает он ворчать. — Крыша над головой нам нужна, она немалых денег стоит».
А разве она тратится на тряпки? Бог ты мой, две какие-то юбки! Маленькая картонка и та пустая стоит. Разве он имеет понятие о том, чего девушке на выданье надо?
Лукингер — вот тот нашептывает ей: «Юбочку в обтяжку, чтоб вся фигурка играла. И штанишки с кружевами. И туфельки на высоких каблуках! Это было бы дело!» И еще прищелкнет языком.
Лукингер прекрасно знает, что Катарина и Фердинанд Лойбенедер помолвлены. Но он редко когда говорит об этом. Да и то так, что его и не поймешь, право.