Всю дорогу до самого трактира Фердинанд хвалил своего друга и его новый дом.
— Нет, ты погоди, пройдет год-другой, и они заживут припеваючи, — говорил он. К тому же и ей, Катарине, было бы неплохо присмотреть себе местечко на фабрике, там и смена короче, чем у нее в трактире. Какая-нибудь дыра нашлась бы, где они могли бы ночевать, может быть, даже готовить, чтобы жизнь подешевле была. Они и после смены что-нибудь успевали бы. Вот так, шаг за шагом, все ближе к цели своей подвигались бы. Только каждый час надо использовать. И в один прекрасный день они сказали бы себе — вот мы и дома наконец.
— Ты не думай, что у Бруннбауэров всегда только эти два-три домика стоять будут, — все уговаривал он ее. — Всю низину мигом застроят. Мы бы тогда вроде как в городе жили, а вместе с тем и пыль бы не глотали, как сейчас, и не боялись бы, что детей задавят на улице.
Фердинанд запнулся, почувствовав, что его слова для Катарины пустой звук.
— Кати, — сказал он, — ты только представь себе, как оно все будет! Увидишь, годы пролетят незаметно, а тогда можно и обо всем остальном подумать.
Чуть улыбаясь, она молча слушала его.
В тот вечер Фердинанд не мог остаться — в десять он заступал в ночную смену, и она не пожалела об этом, — разговор с фрау Бруннбауэр только усилил внутренний разлад, который последнее время бушевал в ее груди.
Перед сном Катарина еще раз спустилась вниз, отодвинула тряпки, лежавшие рядом с винной бочкой. Смятая рубашка все еще лежала там и все еще пахла розами.
Настало время Урфарской ярмарки, и Лукингер, как и обещал, пригласил Катарину пойти с ним. После полудня она была свободна — хозяин трактира арендовал несколько прилавков в рядах, да и вообще в эту пору в темную залу трактира никто не заглядывал. С Фердинандом она договорилась встретиться вечером, прямо на ярмарке, в большой палатке. Таким образом после полудня она была вольна распоряжаться собой, и ей очень хотелось, чтобы вечер как можно дольше не наступал.
Зазывала на площади совсем осип — до Урфарской ярмарки было уже много других праздников. Человек с микрофоном объявлял номера представления «Ночной Париж» и вместе с тем зазывал публику, гулявшую по рядам, а здесь, в центре, это требовало огромного напряжения голосовых связок.
— Через несколько минут начнется наше незабываемое представление — «Красота и грация». Всемирно известная красавица, звезда нашей ярмарки, наша примадонна мисс Эвелин покажет «Пробуждение», — хрипели динамики перед закрытым занавесом.
Но вот занавес взвился, однако за ним оказался другой, из тонкой и прозрачной кисеи. При слабом желтоватом свете, долженствующем изображать восход солнца, лежа на полу, потягивалась девушка. Медленно, очень медленно она стала приподниматься на колени. Ее сонные движения сопровождала музыка из громкоговорителя. Пластинка пела о тоске моряка по родине, о бурных волнах, о бесконечных морских просторах.
Катарина Китцбергер беспокойно оглянулась — не видит ли кто, с каким восхищением следит она за всем, что происходит на сцене.
«До чего же красива эта мисс Эвелин!» — подумала Кати и вздохнула. Стоило мисс Эвелин показаться — и мужчины уже никого другого не видят, все с восхищением глядят на нее. Да уж, такая красавица что хочешь может делать, вся публика на нее уставилась и еще деньги за это платит.
Впрочем, мужчины и молодые парни менее довольны и мисс Эвелин и ее пробуждением. Через кисейный занавес был виден только силуэт, и, лишь когда мисс Эвелин медленно поворачивалась, можно было хоть как-то представить себе ее фигуру.
— Да на ней портки нижние! На этой мисс Эвелин! — раздался чей-то пьяный голос. — Этим нас не удивишь, это мы и дома имеем. А тут мы деньги платили.
В ответ послышался хохот и возмущенные окрики: «Тише, вы!»
В задних рядах сгрудились те посетители, которые приобрели билеты задолго до начала представления, но зашли в палатку только в последнюю минуту, а то как бы кто-нибудь не заметил, на каком неприличном зрелище они присутствуют. Дрожа, сидели они на своих местах и молча переживали все муки и радости преднамеренно совершенного грехопадения. В передних же рядах собрались завсегдатаи Урфарской ярмарки, бахвалившиеся во всех пивных и винных палатках, что нынче непременно зайдут к «парижанкам» поглядеть, какие те новые коленца выкинут.
И в то время, как в песне бурное море делалось все более бурным, движения мисс Эвелин становились все более расслабленными. Она уже приблизилась к самой кисее и, проделав несколько кругообразных движений руками, закинула их за голову и так и застыла.
От волнения Катарина сжала руку своего кавалера и тут же отдернула, испугавшись, что выдала себя. А эта мисс Эвелин ничего не стесняется показывать! Интересно, она краснеет при этом? Втайне ухмыльнувшись, Лукингер подвинулся поближе к Кати. Знала б Катарина, как эта мисс Эвелин в половине двенадцатого ночи, голодная как волк зимой, набрасывается на требуху у трактирщика напротив и как ей обрыдла вся эта «красота и грация». А потом еще напьется чаю с ромом, обозлившись, что в нынешнюю ярмарку опять дожди льют вот уже трое суток! Изо дня в день представлять «Пробуждение» в дырявой палатке — промерзнешь не на шутку! На самом-то деле эту мисс Эвелин, наверно, звали Польди Бюрстингер или Розль Крикова, и после представления ее можно увидеть за столиком с сырой асбестовой столешницей в обществе балаганщиков, и на всех парней, что таращат на нее глаза, узнав примадонну «Ночного Парижа», ей в высшей степени наплевать. Вот если бы кто-нибудь из них был с деньгами! А так, ради прекрасных глаз этих глупых парней, нет уж, благодарю.
Снова Катарина прижалась к плечу своего спутника. Тонкая кисея раздвинулась, мисс Эвелин, сделав еще одно томное движение навстречу тускло светившей лампочке, долженствующей изображать солнце, вновь воздела руки. Изогнувшись, она повернула лицо к публике. Прожектор осветил лицо и грудь — всю в золотых блестках. Тут опять послышался пьяный крик: «Свети ярче да пониже!» Раздалось разъяренное шиканье — «пробудившаяся» была сейчас трогательно беспомощна.
Однако Лукингера ничем нельзя было пронять. Самодовольно отмечая возбуждение Кати, он думал: «Долго эта Эвелин не протянет на эстраде. Не подними она руки, все бы увидели, как у нее груди обвисли».
Прожекторы погасли, и в палатке зажглись тусклые лампочки. Пробуждение исчезло как мираж, снаружи вновь раздавался сиплый голос зазывалы:
— Спешите насладиться нашим нигде не виданным, нигде не слыханным, единственным в своем роде представлением «Ночной Париж».
Зрители повалили к выходу. Лучи заходящего солнца вспыхивали в волнах медленно текущего Дуная, Катарина зажмурилась.
Лукингер, ловко проводя ее через толпу, тихо нашептывал:
— Поняла теперь, сколько всего увидеть можно на Урфарской ярмарке, когда я с тобой?
А Катарина, вновь вздохнув, спросила его, часто ли он бывает у этой ярмарочной красавицы мисс Эвелин.
— Я-то? — возмутился Мануфактурщик. — Чего я там не видал? У меня есть кое-что помилей, по чему душа моя давно истосковалась, — ответил он, придав своему голосу томное звучание.
— Да ты это только так говоришь… — недоверчиво протянула Кати.
— Ради тебя одной я и зашел в балаган, — возразил Лукингер. — Или ты думаешь, я с каждой встречной-поперечной буду гулять до полночи по берегу Дуная, — шепнул он ей.
Девушка с благодарностью взглянула на него, и они, тесно прижавшись, продолжали свой путь вместе с толпой. Мелодии модных песенок сливались в единый сентиментальный гул, над праздничной толпой витал запах жареной колбасы, разлитого пива и вина. Девушки двигались, взявшись за руки, чтобы не потеряться. Вереница парней, зазывая и смеясь, преследовала их. Огромные качели возвышались над крышами и колокольнями, видневшимися на другом берегу Дуная.
Парочка подошла к винной палатке.
— Ах, господин Лукингер! — воскликнула хорошенькая полногрудая девушка за прилавком, уставленным бутылками. — Привет! Господа желают?
Катарина смутилась от подобного обращения, а Лукингер заказал для нее рюмку яичного ликера. Сам он охотнее выпьет что-нибудь покрепче, стаканчик «шлигельбергера», как он называл сливовицу.