— Показания! — взорвался Вацурак. — Уж не те ли, что вы вытянули из моего ученика, ведь я вас насквозь вижу. Вы решили меня погубить! Это вы подослали учителя! Вы подговорили Шрацля заказать фотографии! Вы, только вы, а не какие-то там смутьяны! Вы решили меня погубить!
— Не стоит так волноваться, Раймунд, — проговорил Лубитс, кладя ногу на ногу и старательно разглаживая складку на брюках. — Ну как ты можешь быть нам опасен, ты, старомодный жалкий фотограф?
— Этот жалкий старомодный фотограф учил тебя, покупал тебе твои первые мужские рубашки, первый мужской костюм. Старался сделать из тебя человека!
— Это к делу не относится. И потом, если уж на то пошло, я тоже кое-что для тебя сделал, дорогой мой. И вряд ли купленные когда-то рубашки смогут предотвратить следствие. Постой-ка, а о них ты тоже рассказал Шрацлю в качестве дополнительного материала для смутьянов?
— Это вы подослали Шрацля? Могу я наконец узнать правду? — Кажется, он проигрывает сражение. — А кстати, я в самом деле могу кое-что о вас рассказать. Как, например, получают Рыцарский крест или, скажем, кресло директора, уж я-то хорошо знаю, как становится директором бакалейщик из Санкт-Панкраца!
— Ах ты падаль, вонючая падаль, — захрипел Хёцлер.
— Только без истерики, господа, ситуация и так не из приятных, — проговорил Виндишрайтер.
— Я не разрешаю оскорблять меня в собственном доме, а уж тебе и подавно, спекулянт, живодер проклятый! Так сколько же вы заплатили Шрацлю?
— Ты становишься просто смешон, Раймунд. К твоему сведению, Краневиттер приходил ко мне, так он растерян и встревожен поведением этих безответственных молодчиков. Он — за честную предвыборную борьбу, это он сам заявил, рассказывая о ваших проделках.
И это моя родина, с горечью думал Вацурак. Впрочем, сейчас речь шла не об Австрии, а о собственной шкуре. Они хотят погубить его.
— Что я вам сделал? Ведь история с фотографиями — сущая случайность. Я и не подозревал о намерениях Шрацля. Да и потом, бал давали для всего города, и каждый мог фотографировать все, что ему заблагорассудится. Ведь все видели, что происходит кругом. Ну хорошо, твоя собака уплетает на фотографии шницель, подумаешь, преступление! Все это видели, каждый мог снять, каждый вправе заказать фотографии.
— Преступление не преступление, а снимки твои подлые, мне тут попался один. Так что нечего теперь юлить. Мы просто решили поставить тебя в известность. На тебя есть материал, и ничего хорошего это не обещает. Конечно, ты тоже можешь потрепать мне нервы, если это тебе доставит удовольствие, но тебя это не спасет.
Невозмутимо спокойный Лубитс со скучающей миной разглядывал носки своих ботинок. Его подчеркнутое спокойствие бесило Вацурака больше, чем бульдог, который ни минуты не оставался на месте и, опустив морду и навострив уши, кружил по залу, готовый в любую минуту вцепиться ему в горло. Да, сейчас это пугало Вацурака куда больше, чем перспектива уехать из города, бежать, бросить все. Он покупал Лоису первые мужские рубашки; из этого ублюдка, у которого за душой только и было, что врожденный талант к бесстыдству, он сделал человека. Боже, какого человека сделал он!
— Что вы от меня хотите? Прошлого не вернешь. Ладно, я продал фотографии Шрацлю. Но они, разумеется, уже у вас. Что вам еще нужно?
— Мы просто хотели ввести тебя в курс, — объяснил Виндишрайтер. — Мы не такие подлецы, как ты. Знаешь, я даже готов согласиться, что ты совершил свой поступок в состоянии невменяемости. Но пойми, приостановить это дурацкое дело мы бессильны. Если кто и может что-нибудь сделать, то только ты сам… — И он продолжал после хорошо рассчитанной паузы: — А что, если тебе жениться? Я считаю, что это единственный выход для тебя, да и для нас, пожалуй.
— Жениться? Мне? Что за вздор! Да ведь я убежденный холостяк. И всегда считал женщин пустышками. И вот теперь, когда молодость позади, жениться! Дичь! И не подумаю! Бред, да и только!
— Тем не менее придется это сделать, — тихо сказал Лубитс.
— На ком же? Какую прелестную деву вы мне предназначили в жены, о мои верные, мои заботливые друзья?
— На твоем месте я бы не стал кривляться, — отозвался Лубитс — А в виду мы имеем крошку Вальзер, кстати сказать, преаппетитнейшее создание. Как видишь, мы не собираемся подсунуть тебе какое-нибудь страшилище. Вряд ли кто из твоих сверстников откажется от такого лакомого кусочка.
— Вальзер? — Лица его мучителей раздвоились, привычные предметы так и поплыли перед глазами.
— Нет! — вскричал Вацурак. — Нет, подлая вы банда вымогателей, девка беременна, и не иначе как от кого-нибудь из кобелей — ваших дружков. Ну скажите, ну осмельтесь сказать, что она не беременна!
— Но, Раймунд, у нее совсем еще мальчишеская фигурка, как раз в твоем вкусе. А вообще-то, выбирай выражения поосторожней. Даром это тебе не пройдет. И не забудь, дорогой Раймунд, что тебя ждет пренеприятнейший сюрприз. А тут тебе предлагают, можно сказать, спасение. Конечно, ты волен заартачиться и пустить все на самотек. Но тогда тебе крышка. Никто ради тебя и пальцем не шевельнет.
Как бы подчеркивая слова зятя, Хёцлер задумчиво качал головой, ему вторил «отец провинции».
— Это шантаж, я могу жаловаться. Я не женюсь, и уж во всяком случае, не на беременной школьнице!
Лубитс встал навытяжку, руки по швам, подбородок вздернут; за ним поднялись его товарищи.
— Даем тебе время до завтра, до шестнадцати ноль-ноль. Встречаемся там же, в «Черном орле», в кабинете.
А Виндишрайтер добавил совсем по-отечески:
— Не глупи, Раймунд, мы желаем тебе только добра.
Он так хотел, чтобы их здесь не было, теперь же он чувствовал, что боится остаться один. Они не могут бросить его в таком состоянии. Нужно как-нибудь задержать их.
— Берите все негативы, все фотографии, — глухо произнес он. — Только скажите, кто на меня наплел. Ведь все это — сплошное недоразумение. Разве я не был всегда вашим другом? Зачем же теперь, когда я стар, вам понадобилось губить меня?
— Выкладывай негативы, — прохрипел Хёцлер.
— Завтра принесет, — уточнил его зять.
— Я охотно отдам их сию минуту, только скажите, что вы посмеялись надо мной, что вы в шутку говорили об этой чудовищной свадьбе. Это шутка? Да? Ведь вы просто потешались надо мной, правда?
— Мы все сказали. До завтра можешь подумать, — отрезал Лубитс, а Виндишрайтер добавил:
— Ведь мы о тебе заботимся, Раймунд.
— Другого выхода нет, — пояснил Хёцлер.
Царевич заворчал. Тщетно молил Вацурак гостей остаться хоть на полчасика, напрасно предлагал им шнапс. Не подав руки, они удалились. Вот хлопнула за ними входная дверь, и все. Конец четвертого действия, герой гибнет, пятый акт сулит ему лишь бесповоротный конец.
Упав на вращающийся стул, Вацурак расхохотался. Это был хохот отчаяния. И все из-за фотографий! Недолго же продолжалась борьба с Кальтенхофеном, решающий бой проигран. Что же теперь? Уехать, начать все сначала, отыскать еще одного Хекмайера? Такого уже не найти. Да и зачем?
Зачем? Мне под шестьдесят, я стар и измучен. Вот он, результат моего бегства в провинцию: тридцать лет прозябания, недостойных унижений, а в итоге после первого же бунта — этот вечер.
Меня хотят лишить даже моего одиночества. С изощренной жестокостью мне подсовывают беременную девчонку! Я и она! Какая чудовищная карикатура!
Так что же мне делать, вы, рожи, служившие мне мишенью? Коварно и самодовольно смотрите вы на меня. Этой минуты вы ждали долгие годы. Я слышу, как вы шушукаетесь, торжествуя победу. Что ж, ваша взяла. Ловушка захлопнулась. С Раймундом Вацураком покончено.
Что же мне делать, Фреди?
В зимней ночи шумел Рехнищ, как всегда неуемно и громко.
Фриц Хабек. Мэтр Вийон и граф [40]
Когда в 1462 году поэт Вийон был выслан из Парижа, он решил повернуть на Запад и сделал это по той простой причине, что ему захотелось увидеть море. Он пустился в путь не спеша, со спокойствием человека, которому нечего больше желать и который познал все, кроме смерти и собственной души. Он был твердо убежден, что мудрому человеку ничто так не может дать мира, как сознание загубленной жизни. «Познавать это — привилегия разума, — размышлял он, — и для умных все проясняется раньше, чем для ослепленных. Кому бог дает здравомыслие, того он рано лишает желаний». И так как, помимо этого, он знал, что здравомыслие — плохой товар, он нес людям слово и получал за это мзду от человечества, которое издавна привыкло давать за слова самую высокую цену. Деньги же были нужны ему, чтобы жить.