Таня бегала по квартире. Хотя нет, не бегала, а металась, хватая на своем пути все бьющиеся предметы и замахиваясь ими в надежде, что никто потом не пожалеет о разбитом стекле, даже если это стекло не простое, а венецианское. Вот, наконец, она села. Нервно взяла и заглянула в какую-то газету, надеясь найти в тексте хоть какую-нибудь спасительную информацию. Такой не оказалось, и газета с шелестом полетела в другой конец комнаты. После этого наступило кратковременное затишье.
– В чем виновата газета? – зачем-то спросил я, причем, как оказалось, на свою беду.
– Ты спрашиваешь, в чем виновата газета? – ее глаза сверкали.
– Да, – ответил я как можно спокойнее.
– Ты спрашиваешь, в чем виновата газета??!!
– Да. Ты что, пьяная? – спросил я так же спокойно, борясь с вырывающимся наружу смехом.
Ответ последовал в виде летящего в меня шерстяного носка, который она извлекла из-под дивана, и который был засунут туда мной в творческом порыве и благополучно забыт (мной же).
– Вот! – Таня показала на носок. – Вот в чем виновата газета. Это все из-за этих бумажек в доме какой-то бардак, бедлам! То ты читаешь, то ты пишешь, то наоборот. Неужели нельзя соблюдать элементарные… правила? У каждой вещи должно быть свое место. Вчера книга на плите, сегодня носок под диваном, а завтра? Что будет завтра? – она на мгновение растерялась. – Это не рассеянность, нет. Ты все делаешь мне на зло!
Я отложил бумаги, встал и подошел к ней.
– Ну все, – обнял я свою половину, – успокойся. Неужели ты взъелась из-за этих пустяков?
Она слабо улыбнулась:
– Нет.
– В чем тогда причина?
– В воде.
– Как в воде? – тут уж я начал что-то недопонимать, но догадывался, что у женщин есть странное заболевание, называющееся ПМС.
– В горячей воде, – говорила она уже как ребенок, которого надо пожалеть. Какая фантастическая изменчивость!
– А кто же ее нагрел?
– Вот именно! Это свинство – отключать горячую воду в июне. Посуду толком не помыть. Стоишь, как дура, под холодным душем.
– Но это же не повод для потери стольких нервных клеток.
– Вот именно, я понимаю. – говорила Таня, уже окончательно успокоившись. Она медленно начала расставлять все предметы по местам, даже газету. Руки ее потянулись к моим (ну зачем?) бумагам. Осторожно взяв один лист и пристально вглядевшись, она начала разбираться в писанине. Брови ее недоуменно поползли вверх.
– Что это? – спросила она так, как будто там не буквы, а щенок нагадил.
– Я просто решил успокоиться. Ты же знаешь, сильное эмоциональное напряжение на работе, и я только так могу успокоиться, – начал я, немного оправдываясь. Она, к несчастью, понимала мой тон и пользовалась этим.
– Нет, ты мне скажи, что это?
Я чувствовал наступление бури в стакане.
– Что э-то? Какой-то бред!
Она посмотрела так, как – будто я предложил ей прочитать вслух Кама Сутру перед многотысячной толпой. Но все же начала.
– Комод был настолько стар, что уже не помнил, из какого дерева он был сделан. Мудрый шкаф говорил, что из ореха, а братья-стулья – что из дуба. Из-за таких пробелов в памяти над ним уже начали посмеиваться. Однажды стол нарочито громко сказал, что хозяева не доверяют старому комоду, как прежде, и шелковое белье теперь хранят в другом месте, чтобы не пропахло «мудрой» стариной. Комод не обращал внимания но то обстоятельство, что он стал объектом всеобщих насмешек. Даже глупые табуретки на кухне смеялись над ним как можно громче, не зная, что век их намного короче века комода. В тех табуретках не было никакого благородства, ведь сделаны они наполовину из пластика. В некоторых местах некогда красивый мерцающий лак сильно истерся, но это не расстраивало комода. Он гордо показывал всем печати времени на своем теле, в отличие от шкафа, который прятал уродливые трещины внутри себя. Всем казалось, что комод молчит, потому что ждет своего последнего часа. Комод действительно его ждал. Он хотел повторить подвиг старого буфета, который простоял на чердаке девятнадцать лет. Хозяева, боясь, что он скоро развалится, разломали его на мелкие досочки для камина. Буфет был горд, что последние минуты его жизни принесут его хозяевам пользу – им стали растапливать камин долгими зимними вечерами. Это очень нравилось детям, они разговаривали с каждой досочкой, прежде чем положить ее в топку. Комод тоже представлял себе такую судьбу. Лучше кремация, чем гниение в земле. А уж он-то не подведет, будет гореть ярко, сине-зеленым пламенем, издавая чуть терпкий аромат от натурального лака. Это что, маразм?