этой женщине оказалась для него отравленным хитоном Несса*, но, даже понимая это, он не мог изгнать из своей души тёплую сердечную привязанность к ней. Аталия не ушла и, по-своему расценив молчание мужчины, сначала робким шёпотом, а потом голосом, исполненным просыпающейся силы и глубины, повела свой рассказ. И слова её походили на покаянную исповедь пред обманутым ею бывшим мужем и возлюбленным. Ничто так не смягчает сердце женщины, как разделённая между двоими тайна, прежде тяготившая её. Однако её мягкий грудной голос не дрожал и не прерывался, обретая по мере рассказа свойственные ему властность и решительность. Казалось, ей жизненно необходимо было выговориться, облегчить ношу знания в своём сердце, но не испросить прощения, хотя оно, несомненно, значительно уменьшило бы печаль в её лазурных глазах. Начав с самого начала - с раннего детства - она рассказывала о своих первых бедах и разочарованиях, о внезапно настигших её унижениях, боли и страданиях, о сиротстве и бедности, омрачивших её юные годы. Вступив в пору своего цветения, она вынуждена была довольствоваться столь малым, что её внешняя красота, возрастающая день ото дня, казалась ей насмешкой и упрёком судьбы. Она поведала Альберту о своём давнем страхе пред титулом, знатностью и богатством, о своём совершенно иррациональном желании обладания и стремления к роскоши, достатку и величию. Вспоминая их совместную тихую жизнь на лоне всепонимающей природы, она клялась в чистейшей и искренней любви к нему, тем не менее, не выдержавшей испытаний и не способной к жертвенности. Глубинное отторжение, внезапно вспорхнувшее из недр её детских воспоминаний, гнало её прочь от благоустроенной, но безвестной в сельской тиши жизни. Вся её женская сущность жаждала иной доли. Разве её можно в этом упрекнуть? Альберт с изумлением слушал её оправдательные и эгоистичные речи, но зло и обида не зарождались в его душе. Чувствуя, что не корысть и не властолюбие влекли её, а только молниеносные порывы её чуткого и такого непостоянного сердца, мужчина просто не мог испытывать презрение и злость к этой женщине. “Ведь, по сути, все люди на этой грешной земле - эгоисты, - меланхолично подумал аббат. - Тем более женщины. Да разве теперь это имеет какое-либо значение?” Слушая некогда горячо любимый нежный голос Аталии, Альберт вдруг отчётливо понял, что её уход был неизбежен, но его прежние иллюзии и самообман, порождаемые слепой любовью, делали его поистине счастливым. “Вот какова природа счастья! - воскликнул он про себя. - Обман в основе всего! И кто бы мог подумать, что правда обладает такой губительной и разящей силой”. Уверяя себя, что рождена для другой, лучшей жизни, Аталия рассказала, как, боясь непонимания её изменчивого поведения, она поспешно сбежала в ту роковую ночь вместе с маленьким ребёнком. Но решение её было тщательно обдуманным, а побег приуготовленным. Памятуя о том, что её отец некогда был бакалейщиком, на одной из ярмарок, на которые она часто удалялась в надежде на мимолётную радость, она познакомилась с бездетной, но очаровательной парой. Они оказались жителями славного города Шатору, обосновавшимися там после побега с разорённых войнами родных германских земель и держащими в своём доме маленькую бакалейную лавку. Обрадованная неожиданным и приятным знакомством, Аталия усмотрела в этой встрече высший знак. Не без страха и сожаления мальчик был отдан на воспитание этим добрым и благовоспитанным людям, которые более всего на свете желали иметь наследника. Вскоре судьба свела её с Беррийским герцогом, и она, сама того не заметив, оказалась здесь, в этом роскошном старинном замке, даже не ведая о том, насколько близко от неё находятся некогда покинутые ею родные люди. Таков был её рассказ, незатейливый и простой, но на сердце от которого лежит тяжёлая тень пережитых несчастий и потерь. - Помнишь, ты как-то говорил мне, что в тебе нет веры в лживость прекрасного? Неужели ты и сейчас так думаешь, милый Альберт? - в её чистом голосе слышались вздохи неискоренимой и выстраданной грусти, а в лазурных глазах блестели жалостливые слёзы. - Несомненно, - наконец промолвил Альберт первые слова в ответ на её долгую сердечную исповедь. - Красота - самое истинное и вечное, что есть в этом коварном и обманчивом мире. Она не подчиняется ни времени, ни людским изменчивым чувствам. Только ради неё и стоит жить, прелестная Аталия. Тот год был поистине счастливым, а наша жизнь была невероятно красива в своей обезоруживающей естественности и простоте. В моём сердце то время застыло навечно и непоколебимо, будто я и сейчас нахожусь на песчаном берегу журчащей сребристой реки неподалёку от нашей скромной и уютной хижины. Если красота правдива хоть на какой-то миг, то это мгновение - вечно, а красота - истинна. С улыбкой и светящейся в глазах радостью Аталия слушала его слова и вдруг, резко обернувшись и прислушавшись к чему-то, снова попыталась освободить теперь уже добровольного пленника, на что тот с досадой ответил: - Я не могу покинуть это место, к которому с такой настойчивостью меня влекла сама судьба! Здесь моё искупление и здесь мой долгожданный конец. - Но разве это не слабость? - отчаявшись воскликнула женщина и изумлённо всплеснула руками. - Призывать милосердную смерть - что может быть проще? Жить гораздо сложнее, ежечасно влача за собой постоянно удлиняющийся с годами шлейф проступков и грехов, печальных воспоминаний и сожалений. Нет, мой милый Альберт, искуплением должна быть не смерть, а жизнь, только жизнь! Вот что тебе предстоит сделать. Слушай меня внимательно и запоминай. В Порсиане, из которого мы так поспешно уехали, тебя ждёт твоя родная дочь, и воспитывает её уже много лет мой давний и верный друг-виноградарь. О, ещё один бедный человек, так жестоко обманутый мною! Я также слышала, что старый граф стал совсем плох, что его многочисленный двор опустел, что его старшие сыновья бесславно погибли в войнах и сражениях, что в его побелённой старостью голове не осталось ни надежды, ни отрады. Долой уныние, мой дорогой друг! Жизнь призывает тебя! Смотри, уже отступает страшная ночь и первые проблески утренней зари уже освещают дымную черноту небес. Совсем скоро стража прибудет обратно, и ты потеряешь свой последний шанс свободы. Пока есть время, пойдём же, Альберт, и я дам тебе в дорогу лучшего коня, смелого и выносливого, и благословлю тёплым поцелуем твоё последнее путешествие на родину. Дом зовёт тебя, и семья ждёт твоего возвращения. Пойдём со мной, вот так, не спеши, возьми меня за руку, обопрись на моё плечо. Я выведу тебя отсюда. И они спустились вниз, где Альберта ожидал крепкий чёрный конь, привязанный к толстой и воткнутой в землю жерди. Бывший пленник отвязал исполненного энергии и сил скакуна и последовал за Аталией к выходу из замка. Выйдя за ворота, которые были заблаговременно приоткрыты и никем не охраняемы, Аталия одарила последним поцелуем отбывающего в дальние края мужчину. - Скажи, счастлива ли ты теперь? - напоследок спросил он Аталию, ловко взбираясь на вороного коня, и её глубоко печальные глаза были ему красноречивым ответом. Конь встал на дыбы и стремительно помчался по заросшей лесной дороге, освещённой первыми лучами нового дня. Ни одной живой души не встретил он на своём пути, и только руины сожженного города прощально приветствовали его издали. Он вдыхал запах пепла и гари, и ему чудилась обновлённая свежесть в этом насквозь затхлом запахе. “Да, тысячу раз права милая Аталия, - вдохновенно размышлял Альберт, вихрем проносясь сквозь тлеющие поля и виноградники, безжалостно высушенные палящим солнцем. - Только жизнь способна искупить вину”. Впереди его ждала долгая и изнурительная дорога, в конце которой тепло мерцали примирение и надежда. Близился закат старинного порсианского графства, и старик-отец, всеми покинутый и разорённый, сидел на жалких останках былого величия, скорбящий, обнищавший, полубезумный и иссушенный свалившимися на него бедами. Он ждал возвращения младшего сына, верно и безнадежно, с раскаянием желая впервые принять родного сына на пороге гаснущего многовекового дома так, как должен принять его любящий отец. Ведь нет ничего ближе двух отдалённых и непримиримых сил. Утром следующего дня, когда бывший аббат стремительно миновал протяжённые беррийские поля и был уже на полпути к месту, в котором сосредоточились все его помыслы и желания, объятый разрушительным пламенем город, наконец, затих. Его пустынные улицы были припорошены густым слоем золы и пыли, испещрены различными щепками, досками, упавшими от домов балками, и усеяны отбившимися от пристроек и городских стен камнями. Вокруг разрушенных и сгоревших селений царила удивительная тишина. Если бы слепой странник забрёл в это печальное утро в город, он бы, вероятно, посчитал, что дома объяты сладким и ничем не нарушаемым сном, что над жителями властвуют грёзы блаженных сновидений. И только терпкий запах гари смог бы наглядно объяснить ему страшную причину всеобщего молчания. Однако при внимательном рассмотрении можно было заметить то тут, то там появляющиеся фигуры горестно шагающих людей: кто-то искал поддержки и сострадания на плече ближнего,