кто-то разгребал обломки былого жилища, пытаясь найти под ними бренные останки родных, не избегших ужасной участи. - Луиза, деточка моя, Луиза! - надрывно шептала идущая по дороге одинокая женщина, кутаясь в серый от грязи и пыли платок. Она вглядывалась в лица проходящих людей, останавливала беспризорно бегающих детей и также внимательно смотрела в их измазанные золой черты. На её узком скуластом лице застыло потерянное выражение, будто она совершенно не понимала, куда ей следует идти и зачем это нужно. Скелеты сгоревших домов, виднеющиеся по двум сторонам дороги, не вызывали у неё никаких чувств, кроме равнодушия. Она звала и звала кого-то, кто, возможно, так никогда и не откликнется на её ищущий зов. Но, как это всегда и бывает, первые волны страха и ужаса прошли, отзвучал отчаянный плач, больше не слышалось далёкое эхо тревожных криков и стонов. С угрюмыми лицами, исполненными тоски и боли от потерь, люди ходили по руинам былого счастья, остро осознавая утрату прежних невинных радостей и благ. И в душе каждого человека, несмотря на близость произошедшей трагедии, уже зарождалась та внутренняя сила, которая обнаруживает себя даже при самых тяжёлых испытаниях. На ступенях полуразрушенного крыльца одного из сгоревших домов на улице ремесленников устало сидел Луи. Под его ногами лежала упавшая на землю закоптевшая вывеска гончарной мастерской, перед его взором раскинулся пустырь, захламленный обломками его родного дома, а на его плечах разметались чёрные кудри задремавшей от изнеможения и тревог девушки. Ей больше не к кому было пойти, не у кого найти слова утешения и поддержки. “Как сильна связь между людьми во время обрушивающихся на них бед”, - с удивлением подумал Луи и вдруг увидел приближающуюся фигурку мальчика, в котором распознал своего друга Ганса. Длинный походный холщовый плащ и перекинутая через плечо сумка делали мальчика старше и серьёзнее. Он более не походил на неоперившегося птенца, замкнутого и угрюмого, а наоборот: в его повзрослевшем лице появилась ранее не ведомая ему мягкость и решительность. Его плечи были гордо расправлены, а взгляд прям и чуть насмешлив. Луи аккуратно встал, стараясь не потревожить усталую девушку, и подложил под чёрную кудрявую головку снятый с себя бархатный жилет. Её курносый нос на мгновение недовольно поморщился, однако целительный сон всецело завладел ею. Юноша поспешил навстречу другу, тотчас же заметив его походное одеяние. - Неужели ты уходишь? - изумлённо спросил Луи, не веря своим глазам, но в душе ожидая этого с того самого момента, как они вдвоём покинули тот проклятый герцогский замок, сокрытый в глубине леса. - Но как же мы, как же этот город, который вырастил тебя, как же, в конце концов, твои новообретённые родители? Улыбка, показавшаяся на лице Ганса, ещё более поразила юношу, и он, будто сквозь толщу воды, услышал следующие слова, сказанные ровным и спокойным голосом: - О, вы прекрасно обойдётесь без меня, иначе и быть не могло. А что касается моих так называемых родителей, то они, как ты помнишь, пали жертвой недавно пронёсшегося мора, а их свежие могилы я почтил сразу по возвращению из замка, заново приветствуя и одновременно навсегда прощаясь с ними. В глазах мальчика всё ещё плескалась былая грусть, однако теперь её всё больше вытеснял мерцающий блеск и обретённое им знание. Ганс склонил голову набок, и тёмные пряди опустились на его бледный высокий лоб, оттеняя глубину чуть насмешливого взгляда. - Не знаю, насколько ты запомнил уроки древнегреческой грамматики, - после непродолжительного молчания снова промолвил Ганс, - но одно изречение Гераклита вы должны были подробно разбирать вместе с наставником. Кажется, оно звучало так: “Я искал самого себя”. И, однажды услышав его, я часто задавался вопросом - где именно? Где он искал? На это у него нет ответа. Может быть, нужно идти дальше, вглубь веков, отделиться от этого города, этой захудалой и безвестной жизни, этого навсегда застывшего во времени аббатства? Путь зовёт меня, Луи, и я не в силах сопротивляться его манящему зову. Разорвав цепи с прошлым, скинув с плеч аббатскую хламиду, пропитанную ложными вероучениями и бессмысленными наставлениями, позабыв прежние привязанности и брезжившие в душе надежды, я смогу воочию познать и увидеть мир и живущих в нём людей. Я смогу почувствовать стоптанными ногами теплоту и холод чужих земель, вдохнуть их свободный и вольный воздух, и его свежесть скажет мне гораздо больше, чем тысячи прочитанных книг. И тогда - кто знает? - тогда новые истины откроются мне, и покой сокровенного знания прольётся в моё сердце. Быть может, Луи, в пути мне откроются удивительные вещи, неведомые и таинственные, полные самозабвенного ужаса. Но я готов вытерпеть все беды и преодолеть все трудности на моём пути, ибо этот путь верен и ведёт меня к самому себе. В полной мере насладившись лицом опешившего друга, Ганс кратко рассмеялся, и в его смехе слышалась та незамутнённая премудростями лёгкая теплота, которой прежде ему так недоставало. Словно внезапно о чём-то вспомнив, он расстегнул сумку и вынул из неё свёрнутый лист пергамента. Развернув его, он показал листок другу, и Луи увидел свой собственный рисунок, над которым он долго и тщательно работал. На пергаменте было изображено лицо Ганса, с несколько изменёнными чертами, но всё равно прекрасно узнаваемое. - Где ты нашёл его? - смутившись, спросил Луи и тут же сам вспомнил, как по неосторожности оставил свою работу в скриптории. - Я и сам знаю, что рисунок ещё не окончен и требует большой доработки. В общем-то, это моя первая попытка чьего-либо изображения, так что не суди за излишнюю резкость линий. - Нет, ты что! - перебил его Ганс, сворачивая пергамент и снова убирая его в сумку, и продолжил более мягким тоном, - рисунок выполнен мастерской рукой, потому я и забираю его с собой, как напоминание об оставленном друге. Но, думаю, ты простишь меня, не так ли? Прощай же, Луи! Как бы мне ни хотелось этого, но я не могу позвать тебя вместе со мной: ведь каждый человек рано или поздно находит свой собственный путь и следует по нему до конца своих дней. Многие блуждают в потёмках, словно слепцы, жаждущие примкнуть к берегам самоцветного Фисона*, но и они направляются по своей дороге, предопределённой их волей, их мыслью, их стремлениями, т.е. судьбой. Я вижу, ты хочешь что-то сказать, Луи? Не стоит. Пройдёт время, и ты вспомнишь мои слова, и тогда они проникнут в самые тёмные уголки твоей души и осветят их новым, обновлённым разумом светом. Твоё место здесь, в этом разрушенном огнём городе, на этом пустынном пепелище. Твоя судьба - быть здесь, восстать на руинах прошлого и зародить новую жизнь. Новую, а от того ещё более прекрасную и чистую. Благо, её в тебе всегда было в достатке. Пусть же радость, вечно бурлящая в тебе, кипучая и полная ликования жизнь выльются наружу, сотворяя по-новому этот мир, так нелепо и скоропостижно утраченный ныне обездоленными людьми. Друзья, не сговариваясь, оглянулись вокруг, и Луи, под влиянием сказанных Гансом слов, увидел вовсе не останки города и не его последний закат: новая жизнь зарождалась на обломках прошлого. И чем сильнее были разрушения, тем величественнее и крепче представлялись очертания будущего нового города, обновлённого стихией, ещё более оживлённого и изобильного, чем прежде. - Знаешь, ты всегда был ближе к Богу, в отличие от меня, - со сдержанной горечью вдруг сказал мальчик. - Дремлющая в тебе животворящая сила, великолепное и поистине чудесное стремление к благу и счастью, способность творить и создавать нечто новое и непостижимое, - всё приближало тебя к высшему, роднило с рассеянным по всему земному миру великим знанием, приобщало к божественному. Наверное, именно поэтому я так стремился к тебе, словно хотел приблизиться к райской земле, которая впоследствии всегда оказывалась лишь пустынным оазисом, миражом, иллюзией. Только гораздо позже я ясно понял, что моя дорога уходит прочь и от тебя, и от этого места, а тяга к твоему подобию бессмысленна. Так я и решил уйти. Впрочем, что это за глупая болтовня? Будто оправдание пред неизбежным. Тем более то, чем нас так долго кормили в аббатстве, уже совершенно не волнует меня. Будто мы были и не люди вовсе. - А мне внезапно вспомнилась ещё одна фраза Гераклита, - хрипло промолвил Луи и положил руку на плечо приятеля. - Кажется, это единственное, что я запомнил за всё бесконечное время обучения: “Один для меня - десять тысяч, если он наилучший”. Где бы ты ни был, в каком краю бы ни оказался, помни, что я всегда буду рядом с тобой, братом и защитником, что здесь всегда тебя будет ждать твой дом. Пусть мысли об этом не дадут тебе навечно увязнуть в топких снегах севера и помогут согреться твоему замёрзшему сердцу. Хотя я бы предпочёл, чтобы ты не забирался так далеко: хватит ли тебе сил и воли осуществить задуманное путешествие? Внимательно посмотрев на юношу, Ганс заметил за его спиной проснувшуюся и сидящую на крыльце Мари. Она непонимающе наблюдала за приятелями, но не вмешивалась в их беседу, с присущей ей чуткостью ощущая, что происходит что-то важное и непоправимое. - Никогда не сомневайся, Луи. Это самый гибельный пут