убоком раздумье, он взглянул на светозарный небосклон, потом обвёл рассеянным взглядом длинную пустынную галерею и, наконец, решившись, отправился вглубь сада тихой и степенной поступью. Аббатский клуатр не отличался большими размерами и особенной роскошью: по диагонали его пересекали четыре узких дорожки, на месте пересечения образуя миниатюрный скверик, увенчанный, словно короной, низеньким дубовым колодцем с двускатной крышей. По периметру ютились несколько скамеек, осыпанные тисовыми иголками и фигурными осиновыми листьями. Кроме пары елей, это были единственные высокие деревья внутреннего сада. Остальную растительность составляли бурно разросшиеся кусты розмарина, заросли простого тысячелистника да причудливо искривлённые сливовые деревья, составлявшие главную гордость монастырского клуатра. В отдельном уголке уже полнокровно цвели нежные фиалки и царственно алели маки. Посторонним людям не разрешалось находиться здесь, только приезжие прелаты* удостаивались чести посещать скромный, но невероятно уютный и благообразный сад. По нуждам обители в него заходил садовник, ухаживающий за растениями, цветами, собирающий целебные и ароматные травы, да трудник, ранним утром поднимающий воду из колодца. Отец Альберт ещё по прибытии в аббатство двенадцать лет назад получил особые привилегии у настоятеля ввиду тех причин, о которых он предпочёл до сих пор умолчать. Долгое время досужие толки не прекращались за его спиной, но удостоверившись в прирождённом благородстве, неприкрытой святости и незаурядном уме новоиспечённого аббата, старые служители и монахи приняли его как духовного брата в свою общину. Одного беглого взгляда на прогуливающегося мужчину было достаточно, чтобы почувствовать то незамутнённое спокойствие и обычно несвойственное ему мягкосердечие, что наполняли его до краёв, придавая всегда суровому худому лицу благодушный вид. Минуты утреннего променада в цветущем саду он ценил едва ли не больше всего в своей доселе однообразной аббатской жизни. Гибкие ветви осины томно склонялись над дорожкой, высвечивая на ней кружевной узор. Казалось, что земля устлана изысканным лучезарным ковром, испещрённым затейливыми арабесками. Мужчина от души наслаждался биением самой жизни. Пройдя в середину сада, мужчина тяжело опустился на деревянную скамейку, укрывшись под сенью раскидистых ветвей как от солнца, так и от всех посторонних взглядов. В этот час каждый человек в аббатстве был занят своим важным делом, так что мужчина мог не беспокоиться о нарушении его уединения в самое ближайшее время. Воздух постепенно наливался жаром, и мужчина поблагодарил небеса за то, что настоятель распорядился поставить в этом скверике небольшую мраморную чашу, всегда наполненную святой прохладной водой. Тонкая и прерывистая струя возникала из земного источника и метко била в уголок чаши, создавая образ маленького фонтана. Такая же миниатюрная Дева Мария в ниспадающих каменных одеждах покорно застыла в молитвенной позе над недвижным прозрачным омутом, скорбно глядя на своего водного двойника. Усмехнувшись, мужчина погрузил лодочкой руку прямо в её плывущий лик и увлажнил свой лоб освежающей влагой. Варварски потревоженная и искривлённая Дева Мария медленно вернула свою призрачную форму. Время ещё есть, подумал он и прикрыл глаза, запрокинув голову назад. Стрекотание сверчков и лёгкий, словно шелест, плеск воды затихали, вытесняемые глухим беззвучием, из которого сначала неуловимо, а потом всё более красочно и объёмно возникла цепь воспоминаний. Этот неудержимо бойкий и цветущий юноша, прославленный бесславными делами Луи, одним своим присутствием разбивал вдребезги, сам того не осознавая, крепчайшую стену, которую воздвиг камень за камнем разочарованный в жизни мужчина вокруг своей страдающей души. Сколько лет он холил её и оберегал, погружал своё сердце в долгий лечащий сон, вооружался холодным безразличием и едким цинизмом! Спустя столько лет добровольного заточения это вошло в привычку, стало неотъемлемой частью его существования, и он почти позабыл, что есть мир и без этого сонного дурмана, что есть яркие краски и удивительные чувства, есть сотни возможностей и океаны радостей. Присутствие Луи и раньше действовало на него отрезвляюще, но теперь это было сродни удару гонга, звуковые вибрации которого проникали в самую глубь похороненных чувств. Аббат глядел ему вслед и в который раз мечтал о том, чтобы юноша был на пару лет моложе: тогда он имел бы призрачную надежду назвать его своим сыном. Но, встретив его много лет назад, мужчина сразу поспешил узнать точную дату и место рождения у его семьи. Ошибки быть не могло. И всё же надежда теплилась в нём, хоть это и было мучительной и изощрённой пыткой. Возможно, юноша всего лишь напоминал аббату о его собственном далёком детстве. Когда-то и этот мужчина, уже тронутый сединой и смертельно уставший, желал властвовать над миром, спешил искать рисковые приключения и легкомысленные затеи. И вот к чему отчаянная решимость привела его. Как бы он хотел уберечь сумасбродного юнца от всех жизненных невзгод! Однако умом он понимал, что иначе попросту нельзя, что такая забота принесёт ему лишь вред. Остаётся одно: принять роль постороннего наблюдателя, а в случае опасности незаметно помочь, стараясь, впрочем, не вмешиваться в его жизнь. - Столько лет трудов, а всё впустую, - горько произнёс отец Альберт и задумчиво прищёлкнул языком. - И стоило мне так стараться и ломать себя? Нет, благосклонное время, конечно, не решило ничего, но притупило ту невыносимую боль. Двенадцать долгих лет... Да, здесь есть о чём подумать, есть о чём жалеть... Стройно и безмятежно в небесной синеве плыли облака, как причудливые молочные корабли, и также спокойно и мерно перед закрытыми глазами аббата шествовали давние воспоминания. Когда-то он поклялся себе стереть в памяти даже отзвук былого, но в последние годы вновь начали оживать в душе прежние времена, а это проклятое лето с лёгкостью уничтожило возведённые им барьеры. Не обошлось и без поистине чудотворного влияния Луи, скрасившего ему годы заточения. Разум говорил, что юноша не может быть его сыном, но сердце упорно не желало верить. Быть может, он ощущал присутствие родной крови, но принимал за сына другого? - И как же так получилось, что я сижу в этом Богом забытом месте, отверженный миром и забытый семьёй? - вопрошал безгласно сидящий мужчина. - Что за злой рок привёл меня сюда, в это ветхое аббатство, где я не только не имею возможности найти сына, но даже настоящего имени своего не смею открыть, чтобы не подвергнуться сплетням, осуждениям и, возможно, не принять новое изгнание? Но мир безмолвствовал, предлагая самому аббату пристально и беспристрастно взглянуть в летопись времён, на последних страницах которой нашлось место и для его, впрочем, ничем не примечательной истории. В краю благоуханном и плодородном, вольно раскинувшемся цветущей равниной и славившемся своими чудесными богатыми виноградниками и щедро наполненными дичью лесами, в центре небольшого старинного графства Порсиан в изысканных покоях графини, занимающих почти треть укреплённого замка, чуть более сорока лет назад появился на свет младший и последний сын ныне угасшей ветви древнего знатного дома Шатильонов. Родившийся ребёнок казался невероятно хилым и болезненным, отчего ни у кого не оставалось сомнений в его скором и бесславном уходе из сей негостеприимной жизни. Но здесь судьба преподнесла ему первый сюрприз. В скором времени после крещения, ибо родители торопились с таинством по причине слабого здоровья младенца, слабое тельце начало укрепляться, маленькое личико покрылось здоровым румянцем, а в комнатах кормилицы, к которой его вскоре отдали, не переставая звенел и заливался соловьём жизнерадостный крик. Конечно, сам отец Альберт не мог помнить этого момента, но рассказы матери и кормилицы так изрядно восполняли пробел в памяти, что ему порой казалось, что он сам присутствовал при тех знаменательных событиях. Но если память скромно бездействовала, то чувства и эмоции раннего детства полностью заменяли собой отсутствие каких-либо воспоминаний. Ощущение тепла и материнской ласки, исполненной любви и тайных, никому не ведомых страданий, согревало его душу в холодные и безысходные вечера. Даже её лицо он помнил весьма смутно, как неточный расплывшийся слепок, сохранив в себе лишь образ женской материнской красоты с неувядающими чертами лёгкой печали. С её смертью, когда мальчику было только шесть лет, закончился первый период его жизни, состоящий из неизбывной нежности и тёплой человеческой любви. Что же касается его отца, то характер старого графа входил в явное противоречие с тонкой натурой его излюбленной супруги. Мир средневековья славился как своими суровыми законами морали и нравственности, так и великими людьми, блюдшими их жестокость и зачастую вопиющую несправедливость. Крутой нрав графа де Шатильона и присущая ему чёрствость окружили растущего мальчика, изгоняя из него милые сердцу ранние детские воспоминания и придавая его характеру оттенок жестокости и бескомпромиссности. Юношеский эгоиз