жчина сразу поспешил узнать точную дату и место рождения у его семьи. Ошибки быть не могло. И всё же надежда теплилась в нём, хоть это и было мучительной и изощрённой пыткой. Возможно, юноша всего лишь напоминал аббату о его собственном далёком детстве. Когда-то и этот мужчина, уже тронутый сединой и смертельно уставший, желал властвовать над миром, спешил искать рисковые приключения и легкомысленные затеи. И вот к чему отчаянная решимость привела его. Как бы он хотел уберечь сумасбродного юнца от всех жизненных невзгод! Однако умом он понимал, что иначе попросту нельзя, что такая забота принесёт ему лишь вред. Остаётся одно: принять роль постороннего наблюдателя, а в случае опасности незаметно помочь, стараясь, впрочем, не вмешиваться в его жизнь. - Столько лет трудов, а всё впустую, - горько произнёс отец Альберт и задумчиво прищёлкнул языком. - И стоило мне так стараться и ломать себя? Нет, благосклонное время, конечно, не решило ничего, но притупило ту невыносимую боль. Двенадцать долгих лет... Да, здесь есть о чём подумать, есть о чём жалеть... Стройно и безмятежно в небесной синеве плыли облака, как причудливые молочные корабли, и также спокойно и мерно перед закрытыми глазами аббата шествовали давние воспоминания. Когда-то он поклялся себе стереть в памяти даже отзвук былого, но в последние годы вновь начали оживать в душе прежние времена, а это проклятое лето с лёгкостью уничтожило возведённые им барьеры. Не обошлось и без поистине чудотворного влияния Луи, скрасившего ему годы заточения. Разум говорил, что юноша не может быть его сыном, но сердце упорно не желало верить. Быть может, он ощущал присутствие родной крови, но принимал за сына другого? - И как же так получилось, что я сижу в этом Богом забытом месте, отверженный миром и забытый семьёй? - вопрошал безгласно сидящий мужчина. - Что за злой рок привёл меня сюда, в это ветхое аббатство, где я не только не имею возможности найти сына, но даже настоящего имени своего не смею открыть, чтобы не подвергнуться сплетням, осуждениям и, возможно, не принять новое изгнание? Но мир безмолвствовал, предлагая самому аббату пристально и беспристрастно взглянуть в летопись времён, на последних страницах которой нашлось место и для его, впрочем, ничем не примечательной истории. В краю благоуханном и плодородном, вольно раскинувшемся цветущей равниной и славившемся своими чудесными богатыми виноградниками и щедро наполненными дичью лесами, в центре небольшого старинного графства Порсиан в изысканных покоях графини, занимающих почти треть укреплённого замка, чуть более сорока лет назад появился на свет младший и последний сын ныне угасшей ветви древнего знатного дома Шатильонов. Родившийся ребёнок казался невероятно хилым и болезненным, отчего ни у кого не оставалось сомнений в его скором и бесславном уходе из сей негостеприимной жизни. Но здесь судьба преподнесла ему первый сюрприз. В скором времени после крещения, ибо родители торопились с таинством по причине слабого здоровья младенца, слабое тельце начало укрепляться, маленькое личико покрылось здоровым румянцем, а в комнатах кормилицы, к которой его вскоре отдали, не переставая звенел и заливался соловьём жизнерадостный крик. Конечно, сам отец Альберт не мог помнить этого момента, но рассказы матери и кормилицы так изрядно восполняли пробел в памяти, что ему порой казалось, что он сам присутствовал при тех знаменательных событиях. Но если память скромно бездействовала, то чувства и эмоции раннего детства полностью заменяли собой отсутствие каких-либо воспоминаний. Ощущение тепла и материнской ласки, исполненной любви и тайных, никому не ведомых страданий, согревало его душу в холодные и безысходные вечера. Даже её лицо он помнил весьма смутно, как неточный расплывшийся слепок, сохранив в себе лишь образ женской материнской красоты с неувядающими чертами лёгкой печали. С её смертью, когда мальчику было только шесть лет, закончился первый период его жизни, состоящий из неизбывной нежности и тёплой человеческой любви. Что же касается его отца, то характер старого графа входил в явное противоречие с тонкой натурой его излюбленной супруги. Мир средневековья славился как своими суровыми законами морали и нравственности, так и великими людьми, блюдшими их жестокость и зачастую вопиющую несправедливость. Крутой нрав графа де Шатильона и присущая ему чёрствость окружили растущего мальчика, изгоняя из него милые сердцу ранние детские воспоминания и придавая его характеру оттенок жестокости и бескомпромиссности. Юношеский эгоизм не раз влиял на судьбы приближённых к нему людей, более низких по рождению и знатности. Из-за коварных и безрассудных интриг возмужавшего юноши жизнь этих безвинных жертв резко прерывалась либо на толстом суку знаменитого огромного дуба, высившегося на пригорке недалеко от замка, либо в сырых подземных темницах на прогнившей соломе в окружении голодных крыс. Конечно, младший сын графа обладал неприкосновенностью, но кто мешал вассалам и слугам обмениваться собственными мыслями и мнениями, отнюдь не благоприятными для их сеньора? Но стоит заметить, что его безжалостность не была врождённой, а только приобретённой в годы становления и взросления под грозным руководством отца. Время показало её несостоятельность и недолговечность, а невзгоды обратили зло в милосердие, ибо оно было впитано им с молоком матери. Военная служба, предпочтение которой отдавали почти все отпрыски знатного семейства, не искала никаких знаний грамоты и письма, философских рассуждений и изысканий, а только строго требовала неукоснительного соблюдения правил истинного мужества и силы. К чему умение слагать и петь стихи, разбираться в иероглифах древних текстов, угадывать будущий путь по звёздам, когда достаточно проявить недюжинную храбрость на поединке с врагом или неприятелем и своими славными деяниями прочертить собственный венценосный путь к победе и лаврам? После несостоявшейся смерти в младенческом возрасте, чудом превратившуюся в искреннюю и чистую детскую радость пребывания в этом мире, его тело физически окрепло и с годами преобразилось в достойный образец мужественного воина и рыцаря. Однако привычка притупляет здравый смысл и объективность восприятия, превращая живого человека, склонного к непрерывным изменениям и метаморфозам, в застывшую гипсовую статую, всегда неизменную и неподвижную. И если движение есть жизнь, то, по мнению остальных родственников, юный де Шатильон выпадал из неё. Никто из его братьев и не желал видеть в нём будущего опытного и храброго рыцаря, разумно опасаясь конкуренции и соперничества за место доблестного и благородного наследника графства. Волей случая, или врождённой слепотой окружавших его людей, Альберт рос, практически предоставленный самому себе, овеянный варварским деспотизмом отца и снисходительностью старших братьев. Как и полагалось в подобных знатных семьях, при достижении определённого возраста мальчик получил уроки верховой езды, основные навыки фехтования и обстоятельно ознакомился с дуэльным кодексом, только недавно прибывшим из Италии.* Род этих занятий казался чуждым ему со стороны: так нескладен и неуклюж он был в деле, требующем исключительной ловкости и подвижности. Первоначальная насмешка братьев сменилась вскоре презрительным равнодушием, смертельно оскорбительным для гордого, самоуверенного и весьма чувствительного юноши. Похвальное стремление добиться, несмотря ни на что, признания и одобрения остальных людей подстёгивалось чтением семейных хроник, написанных на велене* серебряными чернилами, предназначенными скорее для написания торжественных литургических кодексов, чем для закрепления славных деяний дома Шатильонов на скрижалях истории. Впрочем, одно это показывало истинную суть их семейных ценностей. Военное искусство поднималось на недосягаемую высоту, а единственной целью и смыслом жизни являлось продвижение вверх по этой исполненной опасностей лестнице навстречу победоносному свету. Чем руководствовался его отец, закоренелый старый воин, когда отдал приказ замковому капеллану* - образованнейшему в графстве человеку - обучить неразумного и физически неокрепшего младшего сына грамоте и письму? Не может быть, чтобы он не видел целеустремлённости и возрастающей выносливости сына, готового на всё только за один одобрительный взгляд старого графа. Но его взор был суров и непреклонен, требователен и строг. Никакие уловки и старания не могли смягчить и расположить к себе сердце графа. Не ведая жалости, не принимая сострадание, отрицая человеческую душевность и теплоту, он жил лишь былыми сражениями и предпочёл бы смерть в бою, нежели старческое прозябание в одиноком замке. Но болезни и недуги не оставили выбора, а сыновья ещё не были готовы принять управление наследными землями. Не важно, какая мысль побудила графа обратиться к капеллану, но то, что это решение изменило мальчика и взрастило в нём светлое начало - несомненно. Он не отвернулся от своей прежней мечты, долгими часами тренировок добиваясь ловкости и выносливости тела, действенной в бою силы и точ