не раз влиял на судьбы приближённых к нему людей, более низких по рождению и знатности. Из-за коварных и безрассудных интриг возмужавшего юноши жизнь этих безвинных жертв резко прерывалась либо на толстом суку знаменитого огромного дуба, высившегося на пригорке недалеко от замка, либо в сырых подземных темницах на прогнившей соломе в окружении голодных крыс. Конечно, младший сын графа обладал неприкосновенностью, но кто мешал вассалам и слугам обмениваться собственными мыслями и мнениями, отнюдь не благоприятными для их сеньора? Но стоит заметить, что его безжалостность не была врождённой, а только приобретённой в годы становления и взросления под грозным руководством отца. Время показало её несостоятельность и недолговечность, а невзгоды обратили зло в милосердие, ибо оно было впитано им с молоком матери. Военная служба, предпочтение которой отдавали почти все отпрыски знатного семейства, не искала никаких знаний грамоты и письма, философских рассуждений и изысканий, а только строго требовала неукоснительного соблюдения правил истинного мужества и силы. К чему умение слагать и петь стихи, разбираться в иероглифах древних текстов, угадывать будущий путь по звёздам, когда достаточно проявить недюжинную храбрость на поединке с врагом или неприятелем и своими славными деяниями прочертить собственный венценосный путь к победе и лаврам? После несостоявшейся смерти в младенческом возрасте, чудом превратившуюся в искреннюю и чистую детскую радость пребывания в этом мире, его тело физически окрепло и с годами преобразилось в достойный образец мужественного воина и рыцаря. Однако привычка притупляет здравый смысл и объективность восприятия, превращая живого человека, склонного к непрерывным изменениям и метаморфозам, в застывшую гипсовую статую, всегда неизменную и неподвижную. И если движение есть жизнь, то, по мнению остальных родственников, юный де Шатильон выпадал из неё. Никто из его братьев и не желал видеть в нём будущего опытного и храброго рыцаря, разумно опасаясь конкуренции и соперничества за место доблестного и благородного наследника графства. Волей случая, или врождённой слепотой окружавших его людей, Альберт рос, практически предоставленный самому себе, овеянный варварским деспотизмом отца и снисходительностью старших братьев. Как и полагалось в подобных знатных семьях, при достижении определённого возраста мальчик получил уроки верховой езды, основные навыки фехтования и обстоятельно ознакомился с дуэльным кодексом, только недавно прибывшим из Италии.* Род этих занятий казался чуждым ему со стороны: так нескладен и неуклюж он был в деле, требующем исключительной ловкости и подвижности. Первоначальная насмешка братьев сменилась вскоре презрительным равнодушием, смертельно оскорбительным для гордого, самоуверенного и весьма чувствительного юноши. Похвальное стремление добиться, несмотря ни на что, признания и одобрения остальных людей подстёгивалось чтением семейных хроник, написанных на велене* серебряными чернилами, предназначенными скорее для написания торжественных литургических кодексов, чем для закрепления славных деяний дома Шатильонов на скрижалях истории. Впрочем, одно это показывало истинную суть их семейных ценностей. Военное искусство поднималось на недосягаемую высоту, а единственной целью и смыслом жизни являлось продвижение вверх по этой исполненной опасностей лестнице навстречу победоносному свету. Чем руководствовался его отец, закоренелый старый воин, когда отдал приказ замковому капеллану* - образованнейшему в графстве человеку - обучить неразумного и физически неокрепшего младшего сына грамоте и письму? Не может быть, чтобы он не видел целеустремлённости и возрастающей выносливости сына, готового на всё только за один одобрительный взгляд старого графа. Но его взор был суров и непреклонен, требователен и строг. Никакие уловки и старания не могли смягчить и расположить к себе сердце графа. Не ведая жалости, не принимая сострадание, отрицая человеческую душевность и теплоту, он жил лишь былыми сражениями и предпочёл бы смерть в бою, нежели старческое прозябание в одиноком замке. Но болезни и недуги не оставили выбора, а сыновья ещё не были готовы принять управление наследными землями. Не важно, какая мысль побудила графа обратиться к капеллану, но то, что это решение изменило мальчика и взрастило в нём светлое начало - несомненно. Он не отвернулся от своей прежней мечты, долгими часами тренировок добиваясь ловкости и выносливости тела, действенной в бою силы и точности. Но под чутким руководством учителя его новые языковые навыки совершенствовались, и он уже без труда прочитывал военные трактаты Вегеция*, что составляли для него своеобразную Библию, в которой особое место отводилось искусству ведения боя и основным принципам крепостной осады. Овладев латынью, любознательный юноша смог, наконец, вникнуть в семейные хроники, откуда он привнёс в свою жизнь непревзойдённого кумира: князя сирийской Антиохии Арно, владельца замка на земле Моавской, храбрейшего воителя с египетским султаном Саладином, наёмника-рыцаря Рено де Шатильона.* - Labitur occulte fallitque volubilis aetas[1], - нараспев произносил капеллан, медленно проговаривая слова, словно наслаждаясь их певучестью, и поднимал взгляд старческих голубых глаз на золочённое распятие, висевшее на стене. - Цени каждую минуту, сын мой, ибо в ней заключена вечность, начало и конец бытия. И в быстротечности своей она бесконечна. Вот оно, противоречие жизни и парадокс времени: не составляет ли их тайна главное средоточие размышлений гениев всех времён и народов? Великий язычник лучше многих понимал ценность мимолётного мгновения, его исключительность и тленность. В часы отчаяния и скорби, юный Альберт, вспомни мои слова и возлюби несчастье, зане в сей доле будущее величие и сила, неисчерпаемые по вере твоей. Так говорил почтенный капеллан, и его слова лёгкими воздушными семенами оседали в душе Альберта, чтобы когда-нибудь прорасти сквозь напускную трясину юношеского эгоизма и лицемерия. Иногда глубокой ночью, когда блистательные звёзды тревожно и загадочно сверкали в чернеющей бездне небосклона, когда их сияние было чисто и ярко, старец вёл взбудораженного Альберта на площадку самой высокой круглой башни замка, которая служила ему своеобразной старинной обсерваторией. Там юноша словно попадал в иной мир, полный тайн и запретного колдовства. На широком и длинном столе, усеянном обрывками пергамента с записями вычислений, незаконченными рукописями, древними трактатами из разных стран, развёрнутыми Толедскими таблицами и более поздними, недавно переведёнными с испанского на привычную латынь, Альфонсовыми таблицами*, также лежали каталонские портуланы* и зачем-то высилась запылённая реторта. На раскрытом иллюстрированном атласе лежала круглая изящная астролябия, а на стене крепился стенной квадрант.* Наблюдения за фазами Луны, солнечными затмениями и упорядоченными движениями небесных тел наполняли Альберта воодушевлённым восторгом, а их трактовка и создание гороскопов, опиравшихся на теологическую догматику, увлекали его до первых лучей восходящего солнца. Они изучали сочинения Абу Машара и Бонатти*, наслаждались дискуссиями и новыми открытиями. Наконец, довольный успехами ученика старец вознамерился сделать юношу своим преемником, но здесь их жизненные пути, волей судьбы скрещённые на недолгий срок, навсегда разошлись. Достигнув шестнадцатилетнего возраста и физической зрелости, воинственный Альберт был отправлен отцом в королевскую гвардию для защиты государя и окончательного освобождения земель от бежавших англичан. Кольчуга из мелких железных колец, стальные наплечники да статный вороной конь придавали возросшему юноше вид истинного рыцаря и благородного воителя. Его усердные упражнения пошли ему на пользу, и в гарнизоне не было человека, который бы не знал о метких и точных ударах альбертова копья. - Mordieu[2], посторонитесь! Дайте дорогу Зоркому Глазу! - кричали его друзья по кавалерийскому искусству и таким образом дали ему незаменимое nomme de guerre[3]. Лихими ударами раня врагов и спеша с помощью к безоружным плачущим горожанкам, Альберт Зоркий Глаз провоевал почти четыре года, пока зов родного графства не потянул его обратно в Порсиан. Вернувшегося сына встретили гостеприимные плодородные поля виноградников и холодный недоуменный взгляд отца. Разве жалких четырёх лет достаточно, чтобы приобрести доблестную славу и хотя бы на версту приблизиться к идеалу рыцарства прежних де Шатильонов? Разве детство в разорённом и разграбленном англичанами крае не зажгло в нём огонь патриотизма и жажду отмщения негодяям? Или он считает себя выше других братьев, в данный момент, может быть, погибающих в гуще отчаянного сражения? Такими вопросами приветствовал юношу старый обрюзгший граф, потрясая от беспричинного гнева куцей седой бородкой. Волны негодования и досады поднялись в душе Альберта, а прежнее благоговение пред отцом сменилось недоверчивым презрением, впрочем, вполне обоюдным. Они были настолько разными по характеру, что никакие события и вр