ности. Но под чутким руководством учителя его новые языковые навыки совершенствовались, и он уже без труда прочитывал военные трактаты Вегеция*, что составляли для него своеобразную Библию, в которой особое место отводилось искусству ведения боя и основным принципам крепостной осады. Овладев латынью, любознательный юноша смог, наконец, вникнуть в семейные хроники, откуда он привнёс в свою жизнь непревзойдённого кумира: князя сирийской Антиохии Арно, владельца замка на земле Моавской, храбрейшего воителя с египетским султаном Саладином, наёмника-рыцаря Рено де Шатильона.* - Labitur occulte fallitque volubilis aetas[1], - нараспев произносил капеллан, медленно проговаривая слова, словно наслаждаясь их певучестью, и поднимал взгляд старческих голубых глаз на золочённое распятие, висевшее на стене. - Цени каждую минуту, сын мой, ибо в ней заключена вечность, начало и конец бытия. И в быстротечности своей она бесконечна. Вот оно, противоречие жизни и парадокс времени: не составляет ли их тайна главное средоточие размышлений гениев всех времён и народов? Великий язычник лучше многих понимал ценность мимолётного мгновения, его исключительность и тленность. В часы отчаяния и скорби, юный Альберт, вспомни мои слова и возлюби несчастье, зане в сей доле будущее величие и сила, неисчерпаемые по вере твоей. Так говорил почтенный капеллан, и его слова лёгкими воздушными семенами оседали в душе Альберта, чтобы когда-нибудь прорасти сквозь напускную трясину юношеского эгоизма и лицемерия. Иногда глубокой ночью, когда блистательные звёзды тревожно и загадочно сверкали в чернеющей бездне небосклона, когда их сияние было чисто и ярко, старец вёл взбудораженного Альберта на площадку самой высокой круглой башни замка, которая служила ему своеобразной старинной обсерваторией. Там юноша словно попадал в иной мир, полный тайн и запретного колдовства. На широком и длинном столе, усеянном обрывками пергамента с записями вычислений, незаконченными рукописями, древними трактатами из разных стран, развёрнутыми Толедскими таблицами и более поздними, недавно переведёнными с испанского на привычную латынь, Альфонсовыми таблицами*, также лежали каталонские портуланы* и зачем-то высилась запылённая реторта. На раскрытом иллюстрированном атласе лежала круглая изящная астролябия, а на стене крепился стенной квадрант.* Наблюдения за фазами Луны, солнечными затмениями и упорядоченными движениями небесных тел наполняли Альберта воодушевлённым восторгом, а их трактовка и создание гороскопов, опиравшихся на теологическую догматику, увлекали его до первых лучей восходящего солнца. Они изучали сочинения Абу Машара и Бонатти*, наслаждались дискуссиями и новыми открытиями. Наконец, довольный успехами ученика старец вознамерился сделать юношу своим преемником, но здесь их жизненные пути, волей судьбы скрещённые на недолгий срок, навсегда разошлись. Достигнув шестнадцатилетнего возраста и физической зрелости, воинственный Альберт был отправлен отцом в королевскую гвардию для защиты государя и окончательного освобождения земель от бежавших англичан. Кольчуга из мелких железных колец, стальные наплечники да статный вороной конь придавали возросшему юноше вид истинного рыцаря и благородного воителя. Его усердные упражнения пошли ему на пользу, и в гарнизоне не было человека, который бы не знал о метких и точных ударах альбертова копья. - Mordieu[2], посторонитесь! Дайте дорогу Зоркому Глазу! - кричали его друзья по кавалерийскому искусству и таким образом дали ему незаменимое nomme de guerre[3]. Лихими ударами раня врагов и спеша с помощью к безоружным плачущим горожанкам, Альберт Зоркий Глаз провоевал почти четыре года, пока зов родного графства не потянул его обратно в Порсиан. Вернувшегося сына встретили гостеприимные плодородные поля виноградников и холодный недоуменный взгляд отца. Разве жалких четырёх лет достаточно, чтобы приобрести доблестную славу и хотя бы на версту приблизиться к идеалу рыцарства прежних де Шатильонов? Разве детство в разорённом и разграбленном англичанами крае не зажгло в нём огонь патриотизма и жажду отмщения негодяям? Или он считает себя выше других братьев, в данный момент, может быть, погибающих в гуще отчаянного сражения? Такими вопросами приветствовал юношу старый обрюзгший граф, потрясая от беспричинного гнева куцей седой бородкой. Волны негодования и досады поднялись в душе Альберта, а прежнее благоговение пред отцом сменилось недоверчивым презрением, впрочем, вполне обоюдным. Они были настолько разными по характеру, что никакие события и времена не могли сплотить их или хотя бы направить к пониманию друг друга. Однако жёсткий след, подобный отпечатку калёного железа, был навсегда оставлен в воспитаниях юноши. Чёрствость собственной души ещё долго преследовала и мучила Альберта, а некоторые поступки соперничали диким варварством с устоями древних племён. Ещё одно несчастье ожидало прибывшего домой Альберта: не дождавшись года до приезда ученика, скончался старый замковый капеллан, обучавший его древним премудростям и бесценным учёным тонкостям. На смену ему был приглашён молодой и высокомерный мужчина, столь же льстивый к своему сеньору, сколь и закостенело пустоголовый. Разочарованный и скорбящий об учителе, вскоре Альберт отправился в далёкий Буржский университет наперекор воле графа, чтобы там, окружённый духом свободы, он мог почтить память капеллана и продолжить своё разностороннее обучение. Однако возникшая смута в королевском дворе и непрестанные заговоры дофина вынудили Альберта вернуться в графство по прошествии двух лет, чтобы подготовиться к возвращению в гвардию под своим честно заслуженным прозвищем - Зоркий Глаз. И вот статный молодой юноша двадцати двух лет, приобретший к этому времени не только воинскую славу, но и учёную мудрость, неспешно гарцевал по широкой извилистой тропе в тенистой роще на тёмно-гнедой лошади, небрежно придерживая кожаные поводья блестящими латными рукавицами. Высокие раскидистые вязы склоняли перед ним свои роскошные кроны, а солнце едва ли проникало сквозь их листву, робко касаясь несмелыми лучами глянцевитых доспехов юного рыцаря и мягко играя багровыми вспышками в его смоляных волосах. Было раннее майское утро. В воздухе разливалась свежесть, а неприхотливые силуэты тонких сосен, ограждавших лесную дорогу от зеленеющих виноградных полей, дышали первозданной чистотой. Среди стройных рядов кустов мелькали островки светлых соломенных шляп: то занимались подвязыванием и обломкой лишних побегов трудящиеся виноградари. Каждый старался на свой лад, желая в конце тяжёлого и изматывающего дня получить за работу свой динарий.* А кто-то уже устроился на мягкой пушистой траве поодаль от поля, подперев рукой голову и сонно взирая на чужой непрекращающийся труд. Стоит ли так напрягаться, если плата всё равно будет для всех одинаковой? - словно думал он и позволял ленивой неге увлечь его в сонную утреннюю истому. Альберт бы так и проехал мимо, если бы в следующую минуту к отдыхающему работнику-бездельнику не подошла плавной походкой миловидная девушка. Казалось, она появилась из ниоткуда, сотканная из лёгких нитей чарующего ветра и солнечных грёз. Так обольстительная Мелюзина*, тайно сбежавшая с легендарного острова, предстала в лесу пред очами будущего супруга в своём бесконечно женственном человеческом облике. Её густые волосы цвета упоённой солнцем пшеницы были сплетены с белыми лентами и аккуратно собраны на затылке, открывая длинную лебединую шею и мягкий изгиб покатых плеч. Лёгкое и по-летнему открытое полотняное платье свободно развевалось, а края широких длинных рукавов были оторочены тонким изысканным кружевом. Непринуждённая простота движений и непритязательность одежды указывали на обыкновенное городское происхождение, но величавая посадка её головы и внезапно проскальзывающая манерность обнаруживали черты царственности и властного осознания собственной красоты и индивидуальности. Она тенью скользила между красавицами-соснами, пока не приблизилась к виноградарю, который, прикрыв глаза, наслаждался минутами отдыха. В руках девушки была небольшая плетёная корзинка, которую она тут же поставила рядом с собой на траву и, присев на колени за спиной мужчины, закрыла ему глаза своими маленькими руками. Реакция была незамедлительной. В следующую секунду он развернулся с радостными приветственными возгласами настолько бурными, что даже Альберт, скрывающийся в тени буков в стороне от дороги, мог их ясно слышать. Из своего импровизированного укрытия он наблюдал за тем, как молодая девушка вынимала из корзинки маленький свёрток и круглую кожаную флягу, появление которой вызвало самый настоящий восторг у рабочего, как она что-то рассказывала ему, мило поводя в воздухе ручкой, как, наконец, она склонилась к нему в недвусмысленном жесте. Юный рыцарь с интересом исследователя наблюдал за ними, очарованный всем: и общей идиллической картиной, схожей с живописными полотнами Яна Блумена*, и томительно медленными движениями девушки, и блеском её золотых кос, щедро одаренных поцелуями Феба. Замечтавшись, он не сразу заметил, как д