[1] Незаметно течёт и остаётся незамеченным быстротечное время (лат.). Овидий.
[2] Чёрт возьми! (фр. устар.).
[3] Военное прозвище (фр.).
Глава 4.
Все люди братья. Но зачастую, знатностью кичась, Себя возвысить хочет плоть над плотью, Хоть после смерти все лишь прах. “Цимбелин”
В ягодных зарослях тиса за спиной разомлевшего от полуденного зноя аббата заливалась томно-фривольной песней красноклювая иволга. В ответ ей, словно заведя неспешную птичью беседу, отвечали скромным пересвистом крошечные овсянки, судорожно перепрыгивая с ветки на ветку и создавая непрерывную сутолоку - единственное движение в объятом сном клуатре. Солнце достигло зенита, и его лучи настойчиво светили в расслабленное и сухощавое лицо отца Альберта, точно очерчивая резкий изгиб выдающихся скул и узкую ямочку на волевом подбородке. Мужчина приоткрыл глаза, но увидел пред собой лишь красно-рыжие расплывчатые круги, непрестанно меняющие форму и размер, то расширяясь, подобно приближающемуся небесному шару, то сужаясь до размеров маленького садового фрукта. Привыкнув к свету, аббат, наконец, встал и немного размял затёкшие от долгого сидения ноги, пройдясь вкруг дубового колодца и зачерпнув из мраморной чаши горсть по-прежнему свежей и прохладной воды. Он подошёл к пышному кустарнику и протянул руку, чтобы дотронуться до красочного оперения сладкоголосой птицы, которая выглядела в монастырском садике пришелицей из чудесных заморских стран. Конечно, не дожидаясь дерзкой руки, птица пугливо отпрыгнула и разразилась возмущённым свистом, так не похожим на её прежнюю истомленную песнь. - Tu quoque, Brute, fili mi! [1]Разве ты не чувствуешь, как мы похожи? - отрешённо вопрошал аббат, протягивая руку пернатой красавице. - И ты, и я залетели в эти места волей судьбы, свили уютное гнёздышко и продолжаем обманывать себя и тешить пустыми иллюзиями. Ну же, сестрица, не бойся меня. Птица так же недоверчиво смотрела на мужчину, но уже не убегала дальше в заросли, позволяя в полной мере насладиться её пёстрой необычайной красотой. Вокруг неё неугомонно щёлкали клювами сероватые овсянки, жадно выклёвывая семена из мясистой ядовитой кровельки, издалека так похожей на рассыпанные по ветвям сочные ягоды. Чем приятней внешность, тем горше суть, словно поучал мудрый тис нерадивых людей. Гулко и одиноко прозвучал колокол в знойной тиши, отбивая час после полудня. Тотчас же птицы взволнованно защебетали и нестройной гурьбой взлетели в небесную высь, где мало-помалу разливался жар. Их чёрные силуэты напоминали далёкие таинственные звёзды, проглядывающие сквозь воздушную земную твердь и словно наблюдающие за вечным и тщетным круговоротом природы и человека. В ответ на удар колокола вдали послышался детский гомон и раздался заливистый смех, шум нарастал и приближался, пока не достиг уединённого клуатра, разрушив царящее там безмолвие. В сердце мужчины закралось беспокойство и нетерпение. Епископ должен был прибыть ещё утром, но приехавший гонец предупредил о внезапной задержке и уверил, что путь выбран наиболее безопасный и открытый, а наличие дюжины храбрых и даже излишне вооружённых стражников отпугнёт любого негодяя или разбойника. Однако аббат отнюдь не питал иллюзий по поводу несомненной безопасности главной дороги, ведущей из Буржа в их провинциальное аббатство, ведь пред богатой добычей неистовство грабителей достигает апогея, и тогда сам король с лучшей королевской гвардией представляется им лишь досадной помехой. Выйдя из садика, аббат увидел отдыхающих от непосильной для многих учёбы и расслабляющихся ребят в тенистой галерее: кто-то затеял подвижные игры, кто-то был увлечён занимательным разговором с товарищем, очень подозрительным и секретным, судя по их лукавым и шаловливым улыбкам, а один черноволосый мальчик забрался на фигурные перила и тихо наигрывал протяжный старинный мотив на ивовой свирели. Мелодия постоянно прерывалась задумчивостью мальчика, он то подносил инструмент к губам, то снова опускал его, так и не издав звука, словно влекомый неотвязной думой. Крупные черты его лица отличались волевой грубостью, а смуглость кожи и густота вихрастых волос не оставляли сомнений в национальной принадлежности этого мальчугана. Но удивляться здесь было нечему: аббатство принимало в свою общину всех страждущих, ревностно и прилежно храня их личные тайны и зачастую оберегая их жизнь. Заглядевшись на маленького цыгана, он не сразу заметил спешащего ему на встречу молодого высокого послушника, одетого в длинную рясу и подпоясанного крепкой верёвкой. Как видно, он торопился с донесением, так как, едва успев подобающе поклониться, сразу же заговорил срывающимся от быстрого шага голосом: - Монсеньор епископ Буржский уже прибыл и ожидает вас в келье настоятеля, а посол из Невера должен прибыть с минуты на минуту. Они просили поторопиться и немедленно подняться к ним. Пойдёмте же, отец Альберт, вся братия обеспокоена и ждёт утешительных вестей. Молодой человек ещё раз почтительно склонил голову и направился вслед за уходящим аббатом. Пройдя сквозь широкую сдвоенную арку, они оказались в длинном прямоугольном проходе, из которого вели наверх в противоположные стороны несколько каменных лестниц: одна уводила в крыло, где располагались учебные классы, другая вела к одиночным кельям послушников и монахов, а третья, что находилась ровно посередине, - к самым важным помещениям и комнатам аббатства. Именно на неё и повернул отец Альберт. В отличие от остальных, эти ступени были широкими и гладкими, отчего подъём причинял заметно меньше усилий и неудобств. “Одно физическое удовольствие”, - подумал бывший рыцарь и вспомнил точно такую же лестницу в семейном замке, которая направляла многих лицемерных вельмож и подобострастных советников к покоям старого графа. Её единственное отличие было в том, что некоторая шероховатость и выбоины были тщательно прикрыты чудесным ворсистым ковровым настилом, а её ступени редко приводили к истинному величию и благородству, скорее являя собой скрытого сообщника и поощряя к очередному злодеянию. Аббат невольно мысленно вернулся в тот злополучный год, когда его благоустроенная жизнь внезапно поменяла свой курс, подобно кораблю, попавшему в неистовую морскую бурю и уносимому ветром разъярённой Фетиды* дальше от родной земли. Проводив юную кружевницу в сердце укреплённого замка, пленённый и обезоруженный женской красотой Альберт едва ли замечал удивление и шёпот вельмож по поводу неожиданного прибытия младшего графского сына. Девушка же была гораздо прозорливее, тотчас же оценив положение дел, и, здраво рассудив, поспешила уйти из-под перекрёстных осуждающих взглядов и ехидных смешков. Тем более веская причина оправдывала её скорое бегство: любое промедление могло лишить прибыльной и необходимой ей работы, поскольку всё в графском замке было подчинено строгой упорядоченности и пунктуальности. Жаль только, что распространялись эти правила только на видимые действия, а скрытое и тайное пугливо тлело во многих людях, безропотно подчиняясь правилам всеобъемлющего хаоса. - Только скажите мне своё имя, умоляю вас! - молвил Альберт, схватив край её тонкого рукава. Только дождавшись кроткого “Аталия, сударь”, он мягко, будто нехотя повинуясь приказу, смог отпустить хрупкое, как и его хозяйка, кружево. Ответ подтвердил его ожидания и смутные сравнения. Именно такое имя и должно венчать столь величественное создание милосердной природы. Аталия! Гордая царица!* Возможно ли возрождение духа чрез тысячи лет, или это три глумливые Парки* ткут своё извечное полотно, тщательно выбирая и вплетая нити, образуя цепь случайных сходств и взаимосвязей, рисуя характер и вышивая душу, чтобы затем одним движением срезать лишнюю нить? Альберт не искал ответа, он не был нужен. Значение имело лишь одно слово, имя, определяющее для него весь мир и вмещающее в себя бесчисленные загадки сумеречного неба. Альберт не питал иллюзий по возращении в замок. Печальный опыт прошлых лет избавил юного рыцаря от ложных надежд и напрасных ожиданий, открыв пред ним широкую панораму истинной жизни, исполненной лишений и тревог, боли и страданий, наслаждений и утраты. Словно гротескный сад земных наслаждений раскинулся пред изумлённым взором. То, что в годы беспечной ранней юности доставляло удовольствие, считалось естественным и привычным, при новом свежем взгляде оказалось чудовищным и бесчеловечным, превратилось в помесь безумства и лихоимства. Под небесной твердыней всё так же жили люди, с раннего утра в поле работали крестьяне и под их ловкими руками наливались сочным цветом сладкие гроздья винограда. На горизонте тёмной громадой возвышался донжон, в оконницах которого тускло блестели бердыши, а по двору сновала неугомонная прислуга. Целыми днями старый граф был занят переговорами, ведением различных дел и плетением политических интриг, его часы были поглощены бесконечными расчётами и продумыванием хитрых ходов, как в настольной стратегической игре. Это был человек, по