жонглёром* и потешать публику”, - говорил его отец в тщетной надежде образумить сына. Но чем больше он говорил с ним, тем меньше слова достигали ушей Луи. Сколько разочарования и позора он принёс в семью! На весь город и даже на всю округу нельзя было сыскать столь искусного кузнеца, как Этьен Ферран. Его род происходил из простых вилланов*, постепенно освобождённых собственными усилиями и создавших некогда первую мастерскую в этих краях. В то время немало проклятий заслужили они за свой труд невежеством и косностью людей: поселившихся вдали от города начинающих ремесленников преследовали проклятия, порождённые страхом перед чем-то новым и загадочным, в искрах горна им виделись Телхины*, а сам кузнец отождествлялся клириками с нартским Курдалагоном.* Прошли века, город застроился, многие ремёсла, недоступные прежде из-за нелепых предрассудков, заняли свою неприкосновенную нишу, а люди, наконец, овеянные ветром разума и проснувшегося образования, постепенно начали избавляться от схоластического рабства. Семья, некогда подвергшаяся гонениям, теперь представляла собой наивысший расцвет кузнечного мастерства, славившегося искусностью и добротностью изделий. Незаменимый мастер Ферран пользовался всеобщим успехом и славой, его дом отличался редким богатством, а честность и внутреннее благородство располагали к себе всех жителей без исключения. Некоторые втайне завидовали благополучию его семьи, но только кузнец знал истинную цену обеспеченности и счастья. Кровью и потом, непосильным каждодневным трудом и отказом от многих благ его род достиг такого процветания. Но кто знает, где вершина успеха? Ведь вслед за кульминацией неизбежно идёт спад. И вот, кузнец уже чувствовал приближающийся жизненный шторм, готовящийся поглотить все вековые труды его предков. Этьен Ферран видел в единственном сыне крах своего ремесла. Подобно уходящему веку, в небытие погружалось и его дело. Зенит сил и расцвет молодости давно прошли, увяли, словно хрупкие цветы лилейника, уступив место старости, пришедшей незамедлительно к усталому мастеру. Сколько прежде надежд и ожиданий возлагал он на своего маленького наследника, достойного преемника, прилежного ученика! Но, как это часто бывает, ребёнок преобразился в пылкого юношу, подверженного чувствам и эмоциям, отбросившего веления долга и чести, сомнения и робость. Все атрибуты беспечной юности нашли воплощение в сыне уважаемого кузнеца, увеличились десятикратно и достигли в итоге таких размеров, что бедный отец не мог и выйти из дома, чтобы не услышать об очередной грязной проделке безрассудного Луи. Тот же оправдывал философию своей жизни примером бедного Вийона*, гром славы которого уже достиг окрестностей Буржа. Нередко Луи, отличавшегося благородной красотой, столь несвойственной сынам Гефеста, видели в трактирах, где ввечеру собирались бедняки, всякая чернь или сбежавшие шевалье.* Там он неизбежно становился зачинщиком попоек, споров, сомнительных затей и разгульных приключений, изнанкой которых впоследствии становилась чья-то драма и горестные несчастия, доходящие вплоть до трагической кровавой развязки. Впрочем, муки совести были чужды ему, и он с легкомыслием, доходящим до безумия, затевал очередную шутку или вздорную авантюру, всегда готовый к скорой погибели и требующий от других постоянную готовность сгореть в жерле страстей. Ради минуты отчаянного веселья Луи был готов поступиться жизненными принципами и своими желаниями, отречься от блаженного вихря прошлых лет и принять неотвратимое будущее со всеми многочисленными последствиями и возникшими проблемами. “Carpe diem!”[1] - провозглашал он, и ему восторженно вторил громогласный хор бездельников, нищих, пьяниц, бродяг и буйных школяров. Гул нарастал, подобно мчавшейся с горы лавине, заряжал неистовой силой и давал необходимый импульс к действию, расширялся, словно бушующая стихия, и захлёстывал волной азарта, острой и безостановочной. Много позже, когда вихри страстей уходили в недалёкое прошлое, напоминая о себе лишь слабыми тусклыми отголосками, каждый из них представлял собой выжженную пустыню, где царствовали пустота и безмолвие. Но проходило время, и сквозь сухую землю, испещрённую кривыми трещинами, прорезались новые ростки, для которых единственным питанием было острое наслаждение рискованных затей и сумасбродная радость приключений. Мимолётность настроения являлась для Луи единственной истиной, а в её красочности и масштабе искрилась и сияла вечность бытия, словно россыпь далёких звёзд на темнеющем небосклоне. Требуется колоссальная сила воли, либо полное безволие, чтобы пренебречь спокойной и устойчивой почвой существования ради свободного полёта в чистых ветрах времени. Какую цель он преследовал, и была ли вообще эта цель? Никто и не задумывался над этим, покорно позволяя увлечь себя в бездну, похожую на бочку данаид.* “Не может быть!”, “Ты, наверное, шутишь!” и “Чтоб меня черти взяли!” раздавались поочерёдно ясным утром среди толпы детей, восхищённо слушающих о подвигах старшего приятеля и спешащих привычной дорогой за границу города, к невысокому зеленеющему холму, на котором резной мёртвой глыбой торжествовала над остальным миром их alma mater[2]. С пологого склона навстречу ученикам спускались люди, спеша вернуться к своим делам и обязанностям. В воздухе ещё плыл напряжённый звон колокола, сливаясь с лучами нагревающегося солнца. На многих лицах расцветала довольная улыбка, отчасти смущённая и недоумевающая: что же за радость несёт просыпающийся день? Ребята уже подходили к узким арочным воротам, теснившимся между двух грандиозных по величине каменных колонн, капители которых украшал изумрудным покрывалом мягкий мох, как Луи, к несчастью, заметил медленно ковыляющую и согбенную тяжёлыми годами старуху. Её пепельная голова была покрыта выцветшим платком сероватого цвета, из-под которого тут и там проглядывали седые локоны, давно потерявшие свой блеск и красоту, но, как и в давние времена молодости, всё такие же завитые упругими кольцами. На их фоне высохшее лицо казалось ещё более старым и отталкивающим, а глубокие морщины, избороздившие некогда свежий прекрасный лик, уныло гармонировали с мятым платком, зиявшим дырами и рваными тонкими трещинами. Она медленно шла нетвёрдой походкой по каменной мостовой, пригибаясь ещё ниже при появлении рядом людей, словно пытаясь преждевременно слиться с неровной землёй, раствориться в утреннем эфире и, всем своим существом ощущая собственную бесполезность, исчезнуть в благословенном забытье. Что она делала в этот час на росистой дороге? Какая сила гнала её из дому на загородный холм? Что же побуждало эту насквозь седую и ветхую старуху изо дня в день поднимать дряблые, уставшие веки и, напрягая жалкие останки всех душевных и физический сил, ежесекундно бороться с невидимым и страшным врагом, неумолимым и жестокосердным, беспощадным и в то же время бесконечно милосердным для тех, кто безропотно уступает ему пальму первенства, испустив последний вздох? Где-то глубоко в душе, в средоточии важных жизненных ценностей ещё жил крохотный росток воли, воли к жизни, несмотря ни на что. Камни лежали на избитой дороге неровными пластами, а их острые углы непрестанно выглядывали из-под сырой земли. При отсутствии природной ловкости было несложно потерять равновесие и поскользнуться на гладких и отполированных сотнями ног камнях, или зацепиться за один из коварных углов. К несчастью бедной старухи, загнутый вверх носок её нелепого башмака послужил причиной её незамедлительного падения, а немощное тело тотчас устремилось вослед ног навстречу родной земле. Толстая изогнутая клюка чудом вонзилась меж широких камней, удержав её от сокрушительного удара, который мог бы стать для неё последним, но, видимо, рок в этот безмятежный утренний час обошёл стороной узкие городские ворота. - Нет, вы только посмотрите на эти башмаки! Ну и шутиха! Ха, она же словно гусеница в коконе, такая же неповоротливая! - звонко рассмеялся Луи, указывая на старческое тело своей молодой розоватой рукой, нежной и ухоженной, ещё не знавшей тяжёлого ремесленного труда. - А нет, помните ту собаку, что забрела в наш дом год назад? Точно, у неё было точь-в-точь такое же выражение на обвисшей морде, будто милостыню пришла просить! О, а какое одеяние, ну точно матрона на званом обеде! Позвольте пригласить вас на танец, миледи! Что?! Вы отказываетесь? Какое оскорбление для храброго рыцаря! Искристый голос юноши постепенно обретал силу и мощь. Чем больше он говорил, тем больше распалялся в тщеславном желании возвыситься в глазах даже этих мальчиков, которые и так почитали своего Аристида.* Весь смысл безбожных и жестоких слов едва ли доходил до детских умов, слушающих скорее интуитивно, эмоционально, воспринимая яркость экспрессии вылетающих изо рта Луи коротких глумливых фраз, но не постигая их содержание. Да и сам Луи уже не понимал, что именно он выкрикивает в порыве безудержного веселья. Его возгласы были полностью подчинены игре вёрткого юного тела, которое без устали пародировало падение жалкой старухи, плясало вокруг неё в диком языческом танце, попеременно вы