альная сила воли, либо полное безволие, чтобы пренебречь спокойной и устойчивой почвой существования ради свободного полёта в чистых ветрах времени. Какую цель он преследовал, и была ли вообще эта цель? Никто и не задумывался над этим, покорно позволяя увлечь себя в бездну, похожую на бочку данаид.* “Не может быть!”, “Ты, наверное, шутишь!” и “Чтоб меня черти взяли!” раздавались поочерёдно ясным утром среди толпы детей, восхищённо слушающих о подвигах старшего приятеля и спешащих привычной дорогой за границу города, к невысокому зеленеющему холму, на котором резной мёртвой глыбой торжествовала над остальным миром их alma mater[2]. С пологого склона навстречу ученикам спускались люди, спеша вернуться к своим делам и обязанностям. В воздухе ещё плыл напряжённый звон колокола, сливаясь с лучами нагревающегося солнца. На многих лицах расцветала довольная улыбка, отчасти смущённая и недоумевающая: что же за радость несёт просыпающийся день? Ребята уже подходили к узким арочным воротам, теснившимся между двух грандиозных по величине каменных колонн, капители которых украшал изумрудным покрывалом мягкий мох, как Луи, к несчастью, заметил медленно ковыляющую и согбенную тяжёлыми годами старуху. Её пепельная голова была покрыта выцветшим платком сероватого цвета, из-под которого тут и там проглядывали седые локоны, давно потерявшие свой блеск и красоту, но, как и в давние времена молодости, всё такие же завитые упругими кольцами. На их фоне высохшее лицо казалось ещё более старым и отталкивающим, а глубокие морщины, избороздившие некогда свежий прекрасный лик, уныло гармонировали с мятым платком, зиявшим дырами и рваными тонкими трещинами. Она медленно шла нетвёрдой походкой по каменной мостовой, пригибаясь ещё ниже при появлении рядом людей, словно пытаясь преждевременно слиться с неровной землёй, раствориться в утреннем эфире и, всем своим существом ощущая собственную бесполезность, исчезнуть в благословенном забытье. Что она делала в этот час на росистой дороге? Какая сила гнала её из дому на загородный холм? Что же побуждало эту насквозь седую и ветхую старуху изо дня в день поднимать дряблые, уставшие веки и, напрягая жалкие останки всех душевных и физический сил, ежесекундно бороться с невидимым и страшным врагом, неумолимым и жестокосердным, беспощадным и в то же время бесконечно милосердным для тех, кто безропотно уступает ему пальму первенства, испустив последний вздох? Где-то глубоко в душе, в средоточии важных жизненных ценностей ещё жил крохотный росток воли, воли к жизни, несмотря ни на что. Камни лежали на избитой дороге неровными пластами, а их острые углы непрестанно выглядывали из-под сырой земли. При отсутствии природной ловкости было несложно потерять равновесие и поскользнуться на гладких и отполированных сотнями ног камнях, или зацепиться за один из коварных углов. К несчастью бедной старухи, загнутый вверх носок её нелепого башмака послужил причиной её незамедлительного падения, а немощное тело тотчас устремилось вослед ног навстречу родной земле. Толстая изогнутая клюка чудом вонзилась меж широких камней, удержав её от сокрушительного удара, который мог бы стать для неё последним, но, видимо, рок в этот безмятежный утренний час обошёл стороной узкие городские ворота. - Нет, вы только посмотрите на эти башмаки! Ну и шутиха! Ха, она же словно гусеница в коконе, такая же неповоротливая! - звонко рассмеялся Луи, указывая на старческое тело своей молодой розоватой рукой, нежной и ухоженной, ещё не знавшей тяжёлого ремесленного труда. - А нет, помните ту собаку, что забрела в наш дом год назад? Точно, у неё было точь-в-точь такое же выражение на обвисшей морде, будто милостыню пришла просить! О, а какое одеяние, ну точно матрона на званом обеде! Позвольте пригласить вас на танец, миледи! Что?! Вы отказываетесь? Какое оскорбление для храброго рыцаря! Искристый голос юноши постепенно обретал силу и мощь. Чем больше он говорил, тем больше распалялся в тщеславном желании возвыситься в глазах даже этих мальчиков, которые и так почитали своего Аристида.* Весь смысл безбожных и жестоких слов едва ли доходил до детских умов, слушающих скорее интуитивно, эмоционально, воспринимая яркость экспрессии вылетающих изо рта Луи коротких глумливых фраз, но не постигая их содержание. Да и сам Луи уже не понимал, что именно он выкрикивает в порыве безудержного веселья. Его возгласы были полностью подчинены игре вёрткого юного тела, которое без устали пародировало падение жалкой старухи, плясало вокруг неё в диком языческом танце, попеременно выражая то мнимое участие, то принимая очертания хромоногого беса. В глубине вечного полумрака ворот высокий голос резонировал и отражался многоголосым эхо так, что, казалось, смеётся не один юноша, а целая толпа полных глумливого презренья лиц. Хохот нарастал и перекрывал все посторонние звуки, создавая в небольшом пространстве нечто наподобие сферы, изолированной от остального живого мира. Дети быстро подхватили настроение Луи, задорно крича и улюлюкая, нетерпеливо подпрыгивая на месте и неосознанно подначивая друг друга. - Эй, да это же пулены*! Такие ещё мой прадед носил полвека назад. Откуда они у тебя?! Отвечай немедленно, старая карга! Уух, ведьма ты этакая, да ещё и воровка! Знаю ведь, стащила у честного доброго человека! И как ты ещё на улице показываться смеешь рядом с благородными и уважаемыми горожанами? Да тебе самое место здесь, у сырой земли! Подожди, недолго же тебе осталось! - неистово возмущался юноша, пылая праведным гневом и считая свои оскорбительные речи вполне заслуженными и верными. Его хлёсткие слова обжигали сердце бедной старухи, раскрывали старые незажившие раны и причиняли почти физические страдания. Она боязливо приподняла своё изрытое морщинами лицо, чтобы взглянуть на своих судей и обвинителей, но увидела лишь расплывающиеся в воздухе краснощёкие от хохота лица мимов и сатиров, скачущих вокруг неё потешников, язвительных и злобных. Она ясно слышала во внезапно возникшей тишине рассекающий воздух свист хлыста, ещё, и ещё один. Слова ранили сильнее острых камней под согнутыми коленями. И всё же она чувствовала лёгкое удивление: разве за долгие годы лишений она не обросла черепашьим панцирем, скрывающим все человеческие чувства и эмоции? Разве её сердце не очерствело, подобно коре тысячелетнего дуба? Тогда откуда эта проснувшаяся обида, несогласие с несправедливостью брошенных мальчишками слов и, одновременно с этим, понимание и всепрощение, основанное на глубоком жизненном опыте. Старуха еле-еле поднялась со скользких камней, опираясь дрожащими руками на свою верную клюку. Пыль и грязь едва ли были заметны на изношенном тряпье, свисавшим бесформенным покрывалом со сгорбленных плеч. Дети, всё ещё насмехаясь и дразнясь, постепенно уходили дальше и дальше в сторону ожидающего их аббатства, безмолвно высившегося перед ними. После полумрака ворот их очертания золотились и сверкали под тёплым августовским солнцем, сообщавшим светлую чистоту и невинность вихрастым детским головкам. Она покачала головой, словно в ответ своим мыслям, и поковыляла прочь. В полусвете каменных ворот её блуждающий взор не сразу заприметил ещё одного мальчика, стоящего поодаль и неотрывно глядящего прямо на неё. Казалось, молния пронзила насквозь старческое тело, ураган внезапно подхватил её своими воздушными руками, а воды, что расступились пред пророком Израиля*, снова сомкнулись над ней неделимой толщею. Отнюдь не детский взгляд словно говорил с ней, увещевал, сострадательно поддерживал. “Не бойся, иди своей дорогой, борись до последнего вздоха, смирись пред сильнейшим, но не сдавайся, а главное - живи”, - непроизнесённые мальчиком слова невидимой нитью повисли меж ними, связывая их сердца крепче корабельного троса. Давно уже согбенная спина понемногу распрямилась, а на морщинистом лице появился отблеск упрямой воли и уверенности в нынешнем дне. Их связало сокровенное единение, в жилах которого текли воды чистого сознания. Вспышка раннего огня зарницы, застывший взмах кружевного крыла мотылька, свежесть первой капли майского дождя. Это ощущение впиталось в застывшую старуху вместе с безмолвным наставлением мальчика, пробуждая из глубины веков то ощущение, которое, казалось, давно уже иссохло, подобно её ветхому телу. Стремление жить. Нет, не то интуитивное и притупленное чувство долженствования, а вполне осознанное стремление к разуму, мысли, жизни. Их фигуры, столь разные, непохожие друг на друга, замерли в вечности на какое-то мгновение, разбитое в следующую минуту на миллионы осколков сумрачным ударом монастырского колокола, незримо вплетающимся в напряжённую пустоту между ними. Небесные глаза истинного лета унеслись прочь по дороге вслед за их обладателем навстречу гнёту высоких аббатских стен.