Двенадцать лет. Их составляли неисчислимо долгие года, растянутые в бесконечности. Именно столько зим он пережил в уединённом покое и молчаливой аскетичности древнего храма. Какое же удивительное число! Он ясно видел всю сакральную категоричность и решительность провидения, не допускающего ни трусости пред грядущим, ни нынешней слабохарактерности. В тихие моменты дня, стоя, как и сейчас, у одного из высоких арочных окон, украсивших весь периметр основной башни, глядя с её высоты на суетный ритм небольшого города, раскинувшегося среди цветущей долины, он непременно чувствовал пока ещё слабые отголоски надвигающихся перемен. “Что-то грядёт”, - думалось ему, и вместе с этой страшной из-за своей неизвестности мыслью его прошибал холодный пот. Последняя четверть его жизни мало что изменила в привычках и моральных устоях. Образ мышления лишь претерпел некоторые изменения, да и они были чем-то напускным и недолговечным, мгновенно ломающимся, словно хрупкая скорлупа, от пучины былых воспоминаний. Воспитанный в лучших традициях дворянских семей, избалованный прихотливой судьбой, этот человек, ещё будучи юношей, во всем искал символы и двойное значение, что часто становилось причиной неловкого положения среди ханжески настроенного аристократического общества. Нет, это совсем не определяло его святость и какое-либо душевное благородство. Напротив, легкомыслие промелькнувшей молодости порой обескураживало даже его, а список серьёзных проступков и тяжких грехов едва ли мог уместиться в границах одного из ветхих томов, наполнявших богатую монастырскую библиотеку. Прошедший суровую школу университета Буржа, стареющий мужчина оживил в своей памяти все мыслимые и воображаемые ассоциации: и вавилонские записи о двенадцати зодиакальных созвездиях, и традиционную численность бессмертных олимпийцев, и первейший свод законов непобедимого города на семи холмах, и дочерей последнего троянского царя, описанного Гомером.* Он припомнил стройную гармонию великих творений Фидия*, их одухотворённую монументальность, и тут же в мыслях перескочил на образ громадных жертвенных алтарей, воздвигнутых на пологих берегах Гифасиса, спасшего некогда своими бурными водами мудреца от неминуемой гибели.* Яркость тех минувших дней в главном городе Беррийского герцогства так и не померкла после всех несчастий и напастей, свалившихся на него после поспешного бегства из родного дома. Знал ли он тогда, что всё его счастье едва ли уместится в тесных рамках короткого, но упоительного года? Изменил бы он своё решение, если бы ему открылось истинное обличие благоверной избранницы? Эти вопросы не единожды мучали его во мраке бессонных ночей или сумраке туманно-вялых дней. Только сейчас он почувствовал веяние свежести, попытку пробудиться от долгого полезного сна, лечившего душевные раны исполненными бездействия годами. Мужчина снова напряг многострадальную память, но все более поздние изыскания были поддёрнуты сонной пеленой, прозрачной и белой, сквозь которую еле угадывался силуэт минувших лет. Он припомнил и апостолов от двенадцати, и эдемское древо с его пленительными плодами, и потомков сына Ревекки.* Впрочем, последние ассоциации не вызвали никакого отклика в его душе и, смутно мелькнув в пространных размышлениях аббата, тихо и незаметно исчезли. Он с удивлением подумал, как же мало истинного в этих образах! Сплошное пустословие. Правы были древние, когда связывали число с материальностью, с движением, порождающим жизнь, исключая все те бессмысленные и совершенно беспочвенные рассуждения, что столь заполнили нынешнее время! - Пустословие? - пробормотал он в недоумении, а его голос, обычно звучный и властный, мгновенно потонул в оглушающей тишине башни. - Откуда эти мысли? Нет, прочь! Я не позволю минутной слабости повлиять на мою волю. Долой пагубные размышления! Как же, как же там было? А, вспомнил: во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.* Да, кажется, там было именно так. Сухие пальцы нервно сжали фигурную решётку окна, а на бледном лице с удивительно правильными и благообразными чертами беспокойно заблестели глаза. Что-то не давало ему покоя, какая-то смутная мысль неотступно преследовала его уже вторую неделю. Он судорожно передёрнул плечами и резко обернулся, всматриваясь в тёмный провал уходящей вниз каменной лестницы. Ему показалось, что чьи-то тени пляшут прямо за его спиной, подходя с каждым днём всё ближе, танцуя всё неистовее, злее. Тени ли прошлого, тени ли будущего, но ясно одно: время подходит к концу. Пора. Чувство предельного напряжения стало понемногу отпускать его, уступая место привычной за последние годы пустоте. Скрученные в судороге пальцы медленно разжались, отпуская тёмную холодную медь, а грудь задышала исключительно размеренно и неторопливо. Что со мной творится? - снова в тоске подумал немолодой аббат. И как же раньше было просто: тебе говорят, а ты только запоминай и принимай на веру без лишних вопросов. Какое поразительное забвение собственного разума! Нет, прочь, прочь, неугодные мысли! Последние попытки ухватиться за ускользающее равнодушие и беспамятство стали практически бесполезны. Это пугало и тревожило. И казалось, что виновато одно только это навязчивое число, преследовавшее аббата изо дня в день в сумрачную пору этого длинного августа. Оно соединяло воедино импровизированную вереницу университетских и аббатских воспоминаний. Оно навевало смутное беспокойство и трепет, беспричинное отчаяние и отвратительную мерзлоту. На толстой скорлупе появились трещины, и с каждой секундой они расползались дальше и шире, предрекая неизбежное и скорое падение всех защитных стен, за которыми скрывается та, прошлая жизнь, некогда погребенная под осколками разбитых иллюзий. Предчувствие мучило и терзало. А всё потому, что двенадцатый год добровольного заточения в душных монолитных стенах аббатства подходил к концу. Бам! На третьем ярусе высокой цилиндрической колокольни плотный и косматый звонарь повис на тяжёлом десятитонном колоколе, отчего тот медленно и неповоротливо закачался, постепенно расширяясь до тех пор, пока влажный утренний воздух не раскололся под оглушительным раскатом звучного баса. Гул поплыл гонимый ласковым ветром по направлению к городу, рассекая бархатную синеву и сизые туманы, долетел до ближайших ворот, настойчиво требуя внимания к себе нестройной толпы спешащих учеников, и плавно иссяк, затерявшись среди островерхих крыш затейливых ремесленных домов. - Вот бездельники! Снова опаздывают! Прошлое внушение так ничему их и не научило! - в сердцах воскликнул мужчина, как только заметил бегущих по протоптанной дороге детей. - А, впрочем, о чём им думать, в их-то годы? К ним ещё не прилипла всякая грязь этой бесполезной жизни. Но что-то они даже слишком веселы: бегут вприпрыжку и кружатся вокруг одного места, словно стайка вертлявых пичужек. Он прищурился, силясь разглядеть лицо более старшего юноши, вокруг которого стараниями дюжины непоседливых ног поднялось небольшое облако пыли. Над худыми выступающими скулами у самых глаз протянулись сети глубоких морщин, свидетельствующих и об утраченной молодости, и о лишениях последних лет, и о разочаровании и, наконец, о тяжких непрерывных думах. - Неужели же это Луи? Каков наглец! Заявляется спустя неделю бессовестных пропусков с опозданием на час, да к тому же ещё с личным эскортом восторженных поклонников, точно лучезарный и подозрительный наш Людовик.* Хм, подумал он, а ведь и правда есть между ними сходство. Тонкое и неуловимое сначала, но сразу бросающееся в глаза при ближайшем рассмотрении. Одна страсть, как одна тайна, гложет их. И если сильные мира сего успешно скрывают свои тёмные и нелицеприятные стороны, то на лице пылкого юноши можно прочитать почти все самые сокровенные мысли, и не нужно обладать при этом даром пророка или ясновидящего. Ох, и намучился же он с ним за последние годы! Этот мальчик рос на его глазах, иногда пропадая из виду, но всегда возвращающийся, за что стареющий аббат был очень признателен, хоть и пытался это скрывать даже от себя. Мужчина смотрел на окружённого слепым вниманием юношу и видел в нём себя, такого молодого и юного, беззаботного и весёлого, жаждущего наслаждений и срывающего самые сочные плоды разнузданной жизни. Служивший долгие годы в королевской гвардии, он был довольно близок и к самому королю, отчего смог составить свой собственный портрет первого сюзерена страны. И одна из самых сомнительных черт Луи была, несомненно, как родная сестра похожа на главный порок короля. Мужчина и не обратил бы на это внимание, но он слишком часто сталкивался за свою долгую и непростую жизнь с последствиями этой пагубной страсти. Кроме того, он испытал всю тяжесть мимолётной прихоти впоследствии на собственной шкуре. Но, что ещё более удивительно, этот непостоянный юноша, будущий наследник старейшего и опытнейшего кузнеца этого города, бич всех молоденьких и, конечно, хорошеньких девушек, зачинатель всех возможных и абсолютно безумных приключений и развлечений, сочетал в себе качества, присущие и непримиримому вр