о им казалось, что вокруг нет ни роскошного замка, ни колыхающего леса, ни сводов над их чуть склонёнными друг к другу головами, и только безмятежно синее небо освещает их лица да журчащая неподалёку сребристая река услаждает их слух. Им казалось, что вокруг них уносятся вдаль просторные зеленеющие поля, а прохладный ветер веет с южных морей, принося с собой сладостный запах неги и покоя. Альберт воочию видел за спиной женщины небольшой уютный дом, из которого вот-вот должен выбежать маленький мальчик, их чудесный сын. Мужчина сделал несколько неверных шагов навстречу своей кружевнице, но застыл в одном шаге от неё, не смея преодолеть этот последний разрушающий его прежнюю жизнь шаг. Вдруг где-то вдалеке раздался высокий пронзительный смех, звонкий, весёлый и совершенно невесомый, будто многократно усиленное и повторённое эхо. Женщина заметно вздрогнула и нервным движением боязливо прижала к себе лютню. Мгновение прошло, и возникшая иллюзия незаметно растворилась, точно дым, рассеянный прохладным веянием ветерка. Их снова окружали тёмные стены, каменные и холодные, словно стены гробницы или тюрьмы. В ушах мужчины, не прекращаясь, звучал тонкий и искристый смех, немного девичий, но отчасти поистине дьявольский. Повинуясь многолетней приобретённой в аббатстве привычке, мужчина поднял руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но что-то остановило его, и он медленно опустил ставшую внезапно невероятно тяжёлой кисть. Было ли это предзнаменованием свыше, игрой воображения, или этот смех был на самом деле, Альберт не смог бы ответить, но очевидно именно последнее, так как в следующий момент дверь за спиной чем-то испуганной Аталии вдруг резко распахнулась. Женщина порывисто вскочила, но не бросилась к мужу, а осталась стоять на месте, в безмолвной просьбе глядя на хозяина замка. Весьма мощная фигура, внезапно появившаяся в дверях, казалась огромной тенью, поглощавшей собой весь свет и радость, которые наполняли замок. И тень грозно промолвила устами герцога: - Я же просил не шуметь в этот час, невоспитанная девчонка! Хмурое недовольство, написанное на лице мужчины, сменилось недоумением при виде стоявшего так близко к Аталии аббата, но и оно тотчас же исчезло, уступив место ярости и гневу. Черты лица герцога отличались невероятной правильностью и изысканностью линий, однако теперь это едва ли можно было усмотреть в искажённой злобой гримасе. Кровь прилила к его щекам, окрасив их в матово-алый цвет, на висках заметно пульсировала голубая жилка, а рот презрительно и горько искривился. Поначалу он молчал, беззвучно хватая губами воздух, но через некоторое мгновение, будто очнувшись от страшного цепенящего сна, надрывный крик наконец вырвался из его груди. Герцог запустил широкую ладонь в свои густые льняные волосы и крепко сжал их в кулаке. Другой рукой он с силой потёр красное лицо, оставляя на нём длинные белые полосы. Мало что человеческого было в этом отчаявшемся мужчине, словно дикий зверь занял сущность герцога, оставив лишь его преходящий и такой изменчивый облик да яркие, богато украшенные фестонами одежды. Но разве можно принимать за человека существо, облачённое в человеческую кожу и одежду и чрезвычайно искусно притворяющееся им? Вздрогнув от этого звериного рыка, вырвавшегося из груди человека, в мире называющегося герцогом, Альберт со смесью любопытства и отвращения смотрел на задыхающегося от ярости мужчину. После продолжительной паузы герцог, наконец, разразился гневными словами, которые прерывисто и смятенно вырывались из его судорожно подрагивающих уст: - О, проклятье! Да кто вы такой и что делаете в моём замке?! Пойди прочь от моей супруги! Ах, вижу, вижу по твоему одеянию, к какой породе ты принадлежишь. Неужели ты действительно думаешь, что принадлежность к якобы святому месту и не менее святой общине делает тебя неуязвимым и неприкасаемым? Что же за самомнение у нынешних святош! Думают, что раз на них ряса, то им всё дозволено, всё так легко сходит с рук?! Вот оно - коварство, прикрытое благопристойным одеянием! Ха-ха! До этого момента я наивно полагал, что эти слова относятся исключительно к женщинам. Что же, я готов признать свою ошибку. Отвечай, какой чёрт тебя надоумил вломиться в мою крепость и так бесстыдно и нагло увиваться за моей законной женой? Хорош аббат! Как гадко и грубо, вероломно и хитро! И кто вообще впустил тебя? Я же посылал в аббатство письмо с уведомлением о смерти моего капеллана и с просьбой ни в коем случае не отправлять ко мне одного из ваших святых отцов, пока вокруг царит такая отвратительная зараза! Ну просто самая настоящая вакханалия смерти! Так зачем ты пришёл? Впрочем, не так уж и сложно догадаться. Не ты первый, не ты последний. Конечно, ты скоро узнаешь, как я обхожусь с такими вот гостями, как ты. Стража! Стража! Узнаешь, чем потчую, чем угощаю я таких дорогих и долгожданных гостей! Что это с твоим лицом? Никак испугался? Ха-ха, поздно одумался, дружок! Стража, сюда, стража! Да где же они все бродят, несчастные? Нервно размахивая руками, мужчина задел стоящую на столе вазу, и она с треском упала на холодный камень, разбившись на мелкие фарфоровые осколки. Аталия с сожалением посмотрела на беспорядочный цветной узор черепков, поскольку очень любила эту простую, но такую искусную вещь. Краткий испуг, отразившийся поначалу в её небесных глазах, несколько угас, и неизбывная печаль уставшей от жизни и её страстей женщины озарила её бледное лицо. Спокойно, даже скучающе, она слушала эту гневную отповедь, направленную, однако, совсем не на неё, и каждое резко сказанное слово заранее всплывало в её голове, так как всё это она слышала уже не раз, и ей попросту надоела эта пустая и бессмысленная болтовня. Но она также знала, что никакие мольбы и просьбы не способны успокоить и охладить ярость обезумевшего супруга. Оставалось только терпеливо ждать. Что может быть утомительней этого? Наконец, издалека послышался стук приближающихся шагов: дребезжащий и оглушительный топот в зачарованной тиши замка. Но перед самыми дверями, молчаливо сомкнутыми за спиной Альберта, движение внезапно прекратилось. Послышались недовольные и что-то громко обсуждавшие голоса, разгорелся чей-то спор, в котором отчётливо звенели тонкие нотки робкого мальчишеского голоса и пылкого юношеского. Сердце мужчины отчаянно забилось, и ему мучительно захотелось выбежать из этого проклятого замка, захватив с собой двух излишне любопытных и нерадивых учеников, и никогда не вспоминать об этом чудном видении давно угасшего чувства. Или ещё лучше: вернуть прошедшее утро и остановить мальчиков на полпути, чтобы ни они, ни тем более он никогда не посетили герцогского замка, не вкусили этого сладкого ядовитого обмана его царственных обитателей. Двери резко распахнулись, и перед появившейся стражей герцог, Аталия и Альберт увидели двух приятелей: светловолосого юношу, похожего на юного и вечно прекрасного Ганимеда, который без страха и смущения рассматривал убранство покоев и с любопытством поглядывал на стоящих пред ним людей, и небольшого роста, бледного, с тонким заострённым лицом, темноволосого мальчика, в водянистых глазах которого, казалось, плескалась вся печаль и мудрость мира. Он исподлобья смотрел на собравшихся, и глубокая складка пролегла меж его чёрных бровей. Зачастую Ганс воспринимал жизнь как некое театральное представление, разыгрываемое ежечасно перед его чутким взором, представление, в котором каждый человек играл свою особую роль, вооружившись маской, подходящим костюмом и вдохновенным лицемерием. Вот и сейчас, по воле случая оказавшись во внутренних покоях хозяев, он ясно увидел поставленную чрезвычайно грубо и нелепо трагикомедию: высокородный сеньор мастерски изображал каменную химеру или горгулью, женщина застыла в молитвенной позе ангела с благолепно сложенными воедино руками, а аббат выглядел сущим евангелистом с суровым непроницаемым лицом и устремлёнными вдаль глазами. Вся разверзшаяся пред мальчиком картина чудесно сочеталась с ансамблем резных фигур на фасадах готических соборов, которые так любил рассматривать Ганс. И герцог, и аббат так нарочито цеплялись за свои маски, что перед искушённым и знающим взглядом выглядели поистине смешно и совершенно непритязательно. Но женщина, застывшая в молитвенной позе, точно небесный ангел, была безоружна и чиста в своих чувствах и помыслах, чем неизбежно и вызвала пристальный интерес мальчика. Пока аббат судорожно размышлял о спасении ребят, а хозяин замка громогласно возвещал об очередных проклятиях на головы невесть откуда взявшихся и вовсе не желанных им гостей, женщина, отложив лютню в сторону и обхватив себя округлыми полными руками, с возрастающим удивлением всматривалась в лица мальчиков, выказав, впрочем, гораздо более пристальное внимание именно Гансу. Удивление, испуг, неверие, надежда и робкая просьба поочерёдно возникли на её лице, в конце концов сменившись мучительным раскаянием, мерцавшим в её широко открытых лазурных глазах. Ганс, точно губка, впитывал в себя все эмоции, мелькавшие в прекрасном лике женщины, и понимание стало зарождаться в его потерянном сердце. Он вдруг вспомнил недавно скоропостижно умершую мать,