о самая настоящая вакханалия смерти! Так зачем ты пришёл? Впрочем, не так уж и сложно догадаться. Не ты первый, не ты последний. Конечно, ты скоро узнаешь, как я обхожусь с такими вот гостями, как ты. Стража! Стража! Узнаешь, чем потчую, чем угощаю я таких дорогих и долгожданных гостей! Что это с твоим лицом? Никак испугался? Ха-ха, поздно одумался, дружок! Стража, сюда, стража! Да где же они все бродят, несчастные? Нервно размахивая руками, мужчина задел стоящую на столе вазу, и она с треском упала на холодный камень, разбившись на мелкие фарфоровые осколки. Аталия с сожалением посмотрела на беспорядочный цветной узор черепков, поскольку очень любила эту простую, но такую искусную вещь. Краткий испуг, отразившийся поначалу в её небесных глазах, несколько угас, и неизбывная печаль уставшей от жизни и её страстей женщины озарила её бледное лицо. Спокойно, даже скучающе, она слушала эту гневную отповедь, направленную, однако, совсем не на неё, и каждое резко сказанное слово заранее всплывало в её голове, так как всё это она слышала уже не раз, и ей попросту надоела эта пустая и бессмысленная болтовня. Но она также знала, что никакие мольбы и просьбы не способны успокоить и охладить ярость обезумевшего супруга. Оставалось только терпеливо ждать. Что может быть утомительней этого? Наконец, издалека послышался стук приближающихся шагов: дребезжащий и оглушительный топот в зачарованной тиши замка. Но перед самыми дверями, молчаливо сомкнутыми за спиной Альберта, движение внезапно прекратилось. Послышались недовольные и что-то громко обсуждавшие голоса, разгорелся чей-то спор, в котором отчётливо звенели тонкие нотки робкого мальчишеского голоса и пылкого юношеского. Сердце мужчины отчаянно забилось, и ему мучительно захотелось выбежать из этого проклятого замка, захватив с собой двух излишне любопытных и нерадивых учеников, и никогда не вспоминать об этом чудном видении давно угасшего чувства. Или ещё лучше: вернуть прошедшее утро и остановить мальчиков на полпути, чтобы ни они, ни тем более он никогда не посетили герцогского замка, не вкусили этого сладкого ядовитого обмана его царственных обитателей. Двери резко распахнулись, и перед появившейся стражей герцог, Аталия и Альберт увидели двух приятелей: светловолосого юношу, похожего на юного и вечно прекрасного Ганимеда, который без страха и смущения рассматривал убранство покоев и с любопытством поглядывал на стоящих пред ним людей, и небольшого роста, бледного, с тонким заострённым лицом, темноволосого мальчика, в водянистых глазах которого, казалось, плескалась вся печаль и мудрость мира. Он исподлобья смотрел на собравшихся, и глубокая складка пролегла меж его чёрных бровей. Зачастую Ганс воспринимал жизнь как некое театральное представление, разыгрываемое ежечасно перед его чутким взором, представление, в котором каждый человек играл свою особую роль, вооружившись маской, подходящим костюмом и вдохновенным лицемерием. Вот и сейчас, по воле случая оказавшись во внутренних покоях хозяев, он ясно увидел поставленную чрезвычайно грубо и нелепо трагикомедию: высокородный сеньор мастерски изображал каменную химеру или горгулью, женщина застыла в молитвенной позе ангела с благолепно сложенными воедино руками, а аббат выглядел сущим евангелистом с суровым непроницаемым лицом и устремлёнными вдаль глазами. Вся разверзшаяся пред мальчиком картина чудесно сочеталась с ансамблем резных фигур на фасадах готических соборов, которые так любил рассматривать Ганс. И герцог, и аббат так нарочито цеплялись за свои маски, что перед искушённым и знающим взглядом выглядели поистине смешно и совершенно непритязательно. Но женщина, застывшая в молитвенной позе, точно небесный ангел, была безоружна и чиста в своих чувствах и помыслах, чем неизбежно и вызвала пристальный интерес мальчика. Пока аббат судорожно размышлял о спасении ребят, а хозяин замка громогласно возвещал об очередных проклятиях на головы невесть откуда взявшихся и вовсе не желанных им гостей, женщина, отложив лютню в сторону и обхватив себя округлыми полными руками, с возрастающим удивлением всматривалась в лица мальчиков, выказав, впрочем, гораздо более пристальное внимание именно Гансу. Удивление, испуг, неверие, надежда и робкая просьба поочерёдно возникли на её лице, в конце концов сменившись мучительным раскаянием, мерцавшим в её широко открытых лазурных глазах. Ганс, точно губка, впитывал в себя все эмоции, мелькавшие в прекрасном лике женщины, и понимание стало зарождаться в его потерянном сердце. Он вдруг вспомнил недавно скоропостижно умершую мать, давшую ему беззаботную и благоустроенную жизнь, любящую семью и кров над головой. Ослепительной вспышкой в его сознании пронёсся облик исполненной чувственной неги Мари, волей природы предназначенной для жертвенного материнства, ещё не осознающей этого, но уже постигающей это всей своей душой. Ганс воскресил из глубин своей памяти воспоминание о внезапно осознанном им различии, надломе меж образами собственной матери и нежной девушки, и вдруг всё, абсолютно всё, стало понятно ему. Всё внезапно осветилось ярким светом, беспощадным и правдивым. Будто он раскрыл перед собой книгу, аккуратно написанную на чистейшем французском языке простыми незатейливыми буквами, книгу о самом себе, о своей жизни и своей судьбе. Конечно! Всё оказалось таким простым, что Гансу захотелось расхохотаться от собственной недогадливости. Вопреки этому желанию мальчик почувствовал тяжёлый камень, осевший в его груди, его горло судорожно сжалось, а глаза застлали слёзы. - Иоанн, - тихо промолвила женщина, и её лёгкий шёпот окончательно подтвердил его предположения. Тёплое чувство, совсем недавно охватывающее мальчика, постепенно истончилось и незаметно угасло, уступив место холодным размышлениям, свободно реющим в его ясной и необычайно собранной голове. “Вот значит как. Интересно. Просто удивительно! То, что я так долго искал, чего так страстно желал, оказалось совсем рядом, - отстранённо думал Ганс. - Всё оказалось так близко, что стоит только протянуть руку, и ты можешь прикоснуться к своей мечте. Но, может быть, было бы лучше, если бы мечта так и осталось недосягаемой и прекрасной мечтой? Разве теперь я счастлив? Если подумать, то как же всё гнусно выходит! Но я не хочу думать, не могу, не смею. Разве не большее уважение, не большую любовь заслуживает женщина, вырастившая меня, нежно заботившаяся обо мне долгие годы, наконец, верная мне всем своим открытым любящим сердцем, нарекающая меня своим родным сыном, хотя это и не так? Какой же обман! Какой восхитительный и ужасный обман!” Мысли кружились в голове Ганса, перескакивая с одной мысли на другую, и над ними, словно взошедшее из тьмы солнце, парили глаза Аталии, пристально и недвижно направленные прямо на него. На кратко обронённое слово женщины обратил внимание ещё один человек: услышав имя, аббат тотчас же вышел из своего оцепенения и в ужасе взглянул на Ганса. Он недоумённо покачал головой, но чем больше он всматривался в лицо мальчика, тем большее видел сходство, тем сильнее уверялся в своей, как ему казалось, безумной мысли. Да, это всё объясняло: и его постоянную злость на мальчика, и требовательность, и неосознанное интуитивное желание участия в его судьбе, - ведь он так был похож на него самого в далёкие годы юности, прошедшей под светом учёности и познания, которых впоследствии он так стыдился, что и вовсе позабыл о тех годах, стерев их из памяти. Но не до конца, как выяснилось только теперь. И как он мог позабыть самые важные годы его жизни, годы духовного становления и душевного совершенствования? За какими бесполезными, бесплодными и нелепыми иллюзиями он так долго гонялся! Альберт чувствовал в своём сердце невероятную подавленность. Исподлобья глядя вперёд, Ганс видел, как на импровизированной сцене пред ним разворачивается очередная плохо поставленная драма, и чувство томительной пустоты стало одолевать его. Ему было противно видеть растерянное лицо мужчины, не видевшего дальше собственного носа все эти долгие годы, ему было невыносимо чувствовать на себе умоляющий взгляд прекрасной и величественной женщины, что была похожа на изменчивую спартанскую царицу* и такую же непреодолимо чужую. Он крепко сжал руку Луи, всем сердцем желая покинуть роскошные покои замка и более не видеть полуразмытые временем и вспыхнувшими чувствами маски угнетающе плохих актёров. Чьи роли они играли с таким непередаваемым апломбом и вычурностью? Ганса это более не волновало. Только бы выбраться отсюда поскорее! Луи чуть слышно вздохнул, и этот тихий и родной звук ободрил мальчика и привнёс в его измотанную душу веяние уверенности и спокойствия. “Подожди, - словно говорил он. - И это скоро пройдёт”. С холодным любопытством и сдержанной отрешённостью Ганс слушал, как аббат в ответ на обвинения герцога начал с убеждённостью защищать его и Луи: - Повинуясь единственно моему желанию, эти двое учеников проникли в ваш замок, милостивый сеньор. Только я один виновен в случившемся и готов понести заслуженное наказание. Так говорил мужчина, и глаза герцога всё более наливались злобным удовлетворением и предвкушением ч