давшую ему беззаботную и благоустроенную жизнь, любящую семью и кров над головой. Ослепительной вспышкой в его сознании пронёсся облик исполненной чувственной неги Мари, волей природы предназначенной для жертвенного материнства, ещё не осознающей этого, но уже постигающей это всей своей душой. Ганс воскресил из глубин своей памяти воспоминание о внезапно осознанном им различии, надломе меж образами собственной матери и нежной девушки, и вдруг всё, абсолютно всё, стало понятно ему. Всё внезапно осветилось ярким светом, беспощадным и правдивым. Будто он раскрыл перед собой книгу, аккуратно написанную на чистейшем французском языке простыми незатейливыми буквами, книгу о самом себе, о своей жизни и своей судьбе. Конечно! Всё оказалось таким простым, что Гансу захотелось расхохотаться от собственной недогадливости. Вопреки этому желанию мальчик почувствовал тяжёлый камень, осевший в его груди, его горло судорожно сжалось, а глаза застлали слёзы. - Иоанн, - тихо промолвила женщина, и её лёгкий шёпот окончательно подтвердил его предположения. Тёплое чувство, совсем недавно охватывающее мальчика, постепенно истончилось и незаметно угасло, уступив место холодным размышлениям, свободно реющим в его ясной и необычайно собранной голове. “Вот значит как. Интересно. Просто удивительно! То, что я так долго искал, чего так страстно желал, оказалось совсем рядом, - отстранённо думал Ганс. - Всё оказалось так близко, что стоит только протянуть руку, и ты можешь прикоснуться к своей мечте. Но, может быть, было бы лучше, если бы мечта так и осталось недосягаемой и прекрасной мечтой? Разве теперь я счастлив? Если подумать, то как же всё гнусно выходит! Но я не хочу думать, не могу, не смею. Разве не большее уважение, не большую любовь заслуживает женщина, вырастившая меня, нежно заботившаяся обо мне долгие годы, наконец, верная мне всем своим открытым любящим сердцем, нарекающая меня своим родным сыном, хотя это и не так? Какой же обман! Какой восхитительный и ужасный обман!” Мысли кружились в голове Ганса, перескакивая с одной мысли на другую, и над ними, словно взошедшее из тьмы солнце, парили глаза Аталии, пристально и недвижно направленные прямо на него. На кратко обронённое слово женщины обратил внимание ещё один человек: услышав имя, аббат тотчас же вышел из своего оцепенения и в ужасе взглянул на Ганса. Он недоумённо покачал головой, но чем больше он всматривался в лицо мальчика, тем большее видел сходство, тем сильнее уверялся в своей, как ему казалось, безумной мысли. Да, это всё объясняло: и его постоянную злость на мальчика, и требовательность, и неосознанное интуитивное желание участия в его судьбе, - ведь он так был похож на него самого в далёкие годы юности, прошедшей под светом учёности и познания, которых впоследствии он так стыдился, что и вовсе позабыл о тех годах, стерев их из памяти. Но не до конца, как выяснилось только теперь. И как он мог позабыть самые важные годы его жизни, годы духовного становления и душевного совершенствования? За какими бесполезными, бесплодными и нелепыми иллюзиями он так долго гонялся! Альберт чувствовал в своём сердце невероятную подавленность. Исподлобья глядя вперёд, Ганс видел, как на импровизированной сцене пред ним разворачивается очередная плохо поставленная драма, и чувство томительной пустоты стало одолевать его. Ему было противно видеть растерянное лицо мужчины, не видевшего дальше собственного носа все эти долгие годы, ему было невыносимо чувствовать на себе умоляющий взгляд прекрасной и величественной женщины, что была похожа на изменчивую спартанскую царицу* и такую же непреодолимо чужую. Он крепко сжал руку Луи, всем сердцем желая покинуть роскошные покои замка и более не видеть полуразмытые временем и вспыхнувшими чувствами маски угнетающе плохих актёров. Чьи роли они играли с таким непередаваемым апломбом и вычурностью? Ганса это более не волновало. Только бы выбраться отсюда поскорее! Луи чуть слышно вздохнул, и этот тихий и родной звук ободрил мальчика и привнёс в его измотанную душу веяние уверенности и спокойствия. “Подожди, - словно говорил он. - И это скоро пройдёт”. С холодным любопытством и сдержанной отрешённостью Ганс слушал, как аббат в ответ на обвинения герцога начал с убеждённостью защищать его и Луи: - Повинуясь единственно моему желанию, эти двое учеников проникли в ваш замок, милостивый сеньор. Только я один виновен в случившемся и готов понести заслуженное наказание. Так говорил мужчина, и глаза герцога всё более наливались злобным удовлетворением и предвкушением чего-то ожидаемого и сладостного, чего-то поистине страшного для Альберта. Разгорячаясь, аббат придумывал новые и новые обвинения против себя, признавался даже в том, чего и в здравом уме не сделал бы никогда. Его речь казалась правдивой, а отчаянно решительный вид только подтверждал сказанные слова. Только об одном молил мужчина: отпустить с миром двух напуганных и совершенно невинных детей. Ведь именно он, он один, привёл их сюда, словно загнал беззащитных животных в хитроумную и жестокую ловушку. Выслушав сбивчивую, но логично выверенную, а потому довольно убедительную речь аббата, герцог снисходительно махнул рукой и нехотя обронил приказ недвижно стоящей страже: - Сопроводите кто-нибудь этих двух беспризорников за пределы моего замка. Пусть идут на все четыре стороны, куда им заблагорассудится. Надеюсь, они поняли, что при нашей повторной встрече их будет ждать та же участь, что и их глупого наставника. А теперь прочь с моих глаз! Неизвестно, нашли ли какой-либо отклик слова аббата в душе герцога, способствовавший проявленному милосердию, или же он, желая ускорить расправу над неожиданным соперником, которого интуитивно чувствовал в Альберте, избавился от препятствовавших выполнению его замысла элементов. Какими бы чувствами ни руководствовался мужчина, ребята были спасены. Один стражник взял инициативу на себя, перехватил Ганса и Луи за локти с двух сторон и повёл их сквозь анфиладу высоких и искусно вырезанных дверей к выходу. Угрюмый воитель грозно молчал, но чем дальше они удалялись от покоев хозяина замка, тем более оттаивало замершее ледяной вышколенной маской грубое лицо охранника. К тому моменту, как приятели вышли на большую лесную дорогу, ведущую в город, и стражник, и подошедший привратник походили скорее на добродушных дедушек, мягко пожуривших двух мальчиков и пожелавших им доброго пути с надеждой, что новое приключение более не приведёт их в герцогский замок, радушный хозяин которого так ласково привечает заблудших гостей. Посмеиваясь в густые усы, стражник отечески потрепал Луи и Ганса по вихрастым макушкам и уже собирался прикрыть за ними ворота, как вдруг со стороны замка послышался звонкий окрик. С резвой стремительностью, свойственной свежей юности, к воротам подбежала запыхавшаяся девочка, тихо шурша детскими ботиночками по гравию дорожки. Её миловидное лицо раскраснелось от быстрого бега. А может, тому виной был гнев, плескавшийся в глубине её светлых глаз. - Вы оба совершенно не умеете играть! - с досадой заявила Ева и сердито потрясла запутавшимися белокурыми кудряшками. - Кто же вас учил, позвольте спросить? - Никто, Ева, - загадочно улыбаясь, ответил Ганс и тихим доверительным шёпотом добавил, - нам только предстоит всему научиться. И путь этот будет долог и тяжёл. Но я вернусь, слышишь? Я обязательно вернусь, когда хорошенько усвою все правила этой безумной игры. Девочка окинула Ганса снисходительным взглядом полным превосходства, будто оценивая его возможности и скрытые способности, и, сделав свои собственные выводы, уверенно произнесла: - Это совсем не сложно, и рано или поздно ты это поймёшь. Ведь это всего лишь игра. Бросив лукавый взгляд на мальчика, Ева спешно убежала обратно в замок. И Ганс снова долго и неотрывно смотрел, как, игриво танцуя, развеваются на ветру длинные шёлковые ленты, искусно заплетённые в кудри её льняных волос. День клонился к вечеру, и друзья поспешили вернуться обратно в аббатство до того часа, когда алая мгла сумрачно окрашивает усталую землю, а в душном воздухе воцаряется безбрежный покой. Мысли об оставшемся в замке мужчине преследовали их всю дорогу, но ни Ганс, ни Луи не произнесли о нём ни единого слова, словно боясь озвучить нависший над аббатом смертельный приговор. И если юношу одолевало сожаление о попавшем из-за них в страшную беду наставнике, то в душе Ганса гулко звенела пустота, а сердце было глухо и подавлено. Его ежесекундно мучала мысль о коварном обмане, тяжесть которого была невыносима его хрупким плечам. Он всем сердцем желал позабыть всех встреченных им сегодня людей, разве что за исключением Евы, но это был слишком лёгкий путь, недостойный для любого мыслящего и вдумчивого человека. Как он мог позволить себе мечтать о благословенном забвении, когда сама мысль об этом казалась ему позорной? А потому он со скорбным удовлетворением снова и снова воскрешал в памяти то лицо женщины, жалобно и неверующе шепчущей его имя, то удивлённо-понимающее выражение глаз аббата. Потом он вспомнил недавно погибших от мора отца и мать, их ласковую ежедневную забот