го-то ожидаемого и сладостного, чего-то поистине страшного для Альберта. Разгорячаясь, аббат придумывал новые и новые обвинения против себя, признавался даже в том, чего и в здравом уме не сделал бы никогда. Его речь казалась правдивой, а отчаянно решительный вид только подтверждал сказанные слова. Только об одном молил мужчина: отпустить с миром двух напуганных и совершенно невинных детей. Ведь именно он, он один, привёл их сюда, словно загнал беззащитных животных в хитроумную и жестокую ловушку. Выслушав сбивчивую, но логично выверенную, а потому довольно убедительную речь аббата, герцог снисходительно махнул рукой и нехотя обронил приказ недвижно стоящей страже: - Сопроводите кто-нибудь этих двух беспризорников за пределы моего замка. Пусть идут на все четыре стороны, куда им заблагорассудится. Надеюсь, они поняли, что при нашей повторной встрече их будет ждать та же участь, что и их глупого наставника. А теперь прочь с моих глаз! Неизвестно, нашли ли какой-либо отклик слова аббата в душе герцога, способствовавший проявленному милосердию, или же он, желая ускорить расправу над неожиданным соперником, которого интуитивно чувствовал в Альберте, избавился от препятствовавших выполнению его замысла элементов. Какими бы чувствами ни руководствовался мужчина, ребята были спасены. Один стражник взял инициативу на себя, перехватил Ганса и Луи за локти с двух сторон и повёл их сквозь анфиладу высоких и искусно вырезанных дверей к выходу. Угрюмый воитель грозно молчал, но чем дальше они удалялись от покоев хозяина замка, тем более оттаивало замершее ледяной вышколенной маской грубое лицо охранника. К тому моменту, как приятели вышли на большую лесную дорогу, ведущую в город, и стражник, и подошедший привратник походили скорее на добродушных дедушек, мягко пожуривших двух мальчиков и пожелавших им доброго пути с надеждой, что новое приключение более не приведёт их в герцогский замок, радушный хозяин которого так ласково привечает заблудших гостей. Посмеиваясь в густые усы, стражник отечески потрепал Луи и Ганса по вихрастым макушкам и уже собирался прикрыть за ними ворота, как вдруг со стороны замка послышался звонкий окрик. С резвой стремительностью, свойственной свежей юности, к воротам подбежала запыхавшаяся девочка, тихо шурша детскими ботиночками по гравию дорожки. Её миловидное лицо раскраснелось от быстрого бега. А может, тому виной был гнев, плескавшийся в глубине её светлых глаз. - Вы оба совершенно не умеете играть! - с досадой заявила Ева и сердито потрясла запутавшимися белокурыми кудряшками. - Кто же вас учил, позвольте спросить? - Никто, Ева, - загадочно улыбаясь, ответил Ганс и тихим доверительным шёпотом добавил, - нам только предстоит всему научиться. И путь этот будет долог и тяжёл. Но я вернусь, слышишь? Я обязательно вернусь, когда хорошенько усвою все правила этой безумной игры. Девочка окинула Ганса снисходительным взглядом полным превосходства, будто оценивая его возможности и скрытые способности, и, сделав свои собственные выводы, уверенно произнесла: - Это совсем не сложно, и рано или поздно ты это поймёшь. Ведь это всего лишь игра. Бросив лукавый взгляд на мальчика, Ева спешно убежала обратно в замок. И Ганс снова долго и неотрывно смотрел, как, игриво танцуя, развеваются на ветру длинные шёлковые ленты, искусно заплетённые в кудри её льняных волос. День клонился к вечеру, и друзья поспешили вернуться обратно в аббатство до того часа, когда алая мгла сумрачно окрашивает усталую землю, а в душном воздухе воцаряется безбрежный покой. Мысли об оставшемся в замке мужчине преследовали их всю дорогу, но ни Ганс, ни Луи не произнесли о нём ни единого слова, словно боясь озвучить нависший над аббатом смертельный приговор. И если юношу одолевало сожаление о попавшем из-за них в страшную беду наставнике, то в душе Ганса гулко звенела пустота, а сердце было глухо и подавлено. Его ежесекундно мучала мысль о коварном обмане, тяжесть которого была невыносима его хрупким плечам. Он всем сердцем желал позабыть всех встреченных им сегодня людей, разве что за исключением Евы, но это был слишком лёгкий путь, недостойный для любого мыслящего и вдумчивого человека. Как он мог позволить себе мечтать о благословенном забвении, когда сама мысль об этом казалась ему позорной? А потому он со скорбным удовлетворением снова и снова воскрешал в памяти то лицо женщины, жалобно и неверующе шепчущей его имя, то удивлённо-понимающее выражение глаз аббата. Потом он вспомнил недавно погибших от мора отца и мать, их ласковую ежедневную заботу и беспокойство, их умиротворённые и уветливые лица, и сомнений больше не осталось в душе мальчика. Предательство и обман не могут рождать семью. С этими мыслями Ганс вошёл в город и, расставшись с другом, направился к кладбищу, дабы навестить могилы своих истинных родителей и воздать им ту благодарность, осознание которой только сейчас, точно вспышкой молнии, осветило его разум. Как только из замка вывели двух приятелей, герцог удовлетворённо потёр руки и незамедлительно распорядился, чтобы мнимого аббата, будто преступника или злодея, тотчас же доставили в темницу, расположенную на вершине одной из высоких башен. Погружённый в свои невесёлые размышления, Альберт покорно позволил связать кисти своих рук и увести себя прочь от тревожно глядящей ему вослед Аталии. Бросив на неё краткий, исполненный непереносимой душевной муки, взгляд, он успел заметить бесконечную вину, написанную на её непреходяще прекрасном лице. Но нет, на нём не горело раскаяние, не разливалась горечь, не мерцало сожаление: только виднелась умудрённая прожитыми годами, неизбывная женская печаль. Находясь в крайнем замешательстве, чувствуя себя безвозвратно потерянным, Альберт слепо и безвольно повиновался страже, уводившей его навстречу скорой будущей погибели. Темница, в которой некоторое время спустя оказался мужчина, представляла собой округлую маленькую комнатку, скользкий каменный пол которой был устлан полупрогнившей от сырости соломой. Неясный вечерний свет скользил косыми лучами по убогому пристанищу аббата сквозь узкую бойницу, закрытую толстой решёткой. Проводив пленника, стража молча удалилась, с резким стуком закрыв за собой массивную железную дверь и оставив мужчину наедине с его ожившими страхами в промозглом затхлом полумраке. Прежде нещадно горящее солнце, казалось, холодело и всё ниже накренялось к границе темнеющего горизонта, отчего сумрак нового жилища аббата начал постепенно сгущаться, а каменные стены отдавать ещё большей сыростью. Временами по углам раздавались лёгкие шорохи, скрежет и слышался тонкий писк, однако присутствие мерзких сожителей не пугало мужчину, а наоборот причудливым образом гармонировало с его внутренним мироощущением. По его скромным представлениям, именно в такой темнице некогда закончил свою жизнь граф Уголино, заточённый в Голодную башню вместе со своим многострадальным семейством*. Ощущение поддержки родного существа, вероятно, сглаживало муки последних предсмертных часов, однако Альберт, сравнивая себя и давнего опального пизанского правителя, с радостью принимал вынужденное одиночество, не имеющее возможности облегчить тяжёлую ношу на груди друга, брата или возлюбленной. С приближением полуночи писк усилился и раздавался уже совсем рядом с сидящим на соломе аббатом. Вскоре он не выдержал и стал мерить беспокойными шагами длину удручающе маленькой камеры. Душевное волнение сообщало дрожь и нетерпение всему метущемуся по темнице телу, а потому мужчина непрестанно находился в движении, припадая то к железной двери, то к решётке узкой бойницы, то без сил падая на холодный скользкий пол. Тем не менее, он с мрачным удовлетворением и восторгом разглядывал кровоточащие влагой стены, вдыхал витающий в воздухе смрад и благодарил Бога за то, что ему представилась великолепная возможность сполна искупить свою невыносимую вину, гложущую его, словно стая диких голодных зверей. Если бы его спросили, в чём именно состоит его вина, он бы не смог подобрать точных и правильных слов, объясняющих его добровольное самоистязание, ибо он чувствовал, что вина его выражалась не в поступках, а в их отсутствии. Вина незримо проходила сквозь его мысли, суждения и речи. Он с горячностью порицал свои бесплодные и иллюзорные искания, которые, как он понимал только теперь, были не чем иным, как оправданием собственного бездействия. Как уничижительно и неоправданно он прежде клял мальчика, в жилах которого текла его родная кровь! Как трусливо и лицемерно он закрывал глаза на неоспоримое сходство! С каким завидным постоянством он отрицал громогласно звучащую правду! Глупец! О, в нынешних обстоятельствах мрачная темница представлялась ему обетованным раем, и он был готов посвятить всю свою оставшуюся жизнь страданию и неизбежному угасанию в нём. В порывах самобичевания он звал смерть, как сердечную подругу и любящую мать, дабы она своим целебным воздействием помогла ему до конца искупить вину жизни, обновить его душу и одарить сладостной лёгкостью бытия. Но уже в следующее мгновение он с жаром отрекался от этой мысли, видя в ней лишь привлекательный, но слишком простой и