…А Боярский возвращается в Москву. Напоследок, правда, отдает указание уничтожить книгу выдачи продуктов советской военной миссии. О чем, естественно, тут же, впереди него, летит «стук».
Одного не могу понять: как, после столь убийственной критики Сталина, его не пустили в расход? Тем более — Абакумов уже в тюрьме, под следствием: по всем «законам» близкостоящих должны были «убрать». Тем более, что Боярскому, в числе прочего, инкриминировалось: «Неправильно распорядился сведениями, полученными от источника (запомним: компромат собирался подчиненными и на министра!), что бывший министр Абакумов имеет связи с женщинами легкого поведения». А также — вменили — «в Москве у Боярского на столе, — сообщали коллеги, — был портрет Абакумова»…{64} Но, видно, заступники разжалованного полковника сидели очень высоко, не в МГБ — в Центральном Комитете славной ВКП(б). Видно, и вожак старел — все более боялся обезумевшей от запаха крови стаи…
В обвинительном заключении коллегии МГБ по поводу Боярского слова Сталина и сам он даже не упоминаются, главным пунктом обвинения стала та самая, продуктовая книга: «За допущенные ошибки в работе и недостойное поведение снизить в воинском звании до подполковника», — говорилось в приказе МГБ СССР № 5522 от 13 декабря 1951 г.{65} Соблюдали правила игры?
Так закончилась первая жизнь Боярского.
Так начиналась и вторая. В одной из собственноручных автобиографий Боярского 1979 (!) года я прочитаю: «В 1950–1951 г. был в Чехословакии, работал советником и одновременно собирал материалы для диссертации, что послужило одной из основных причин отзыва меня в июле 1951 г. в Москву…»{66} Каково?..
…Однако тогда, в апреле 1988 года, беседуя с Боярским у него дома, я, к сожалению, не знала практически ничего из того, что вам только что рассказала. На поиск этой и другой информации, о которой речь впереди, ушло более двух лет.
А тот апрельский день закончился вполне благополучно. На прощание Боярский любезно продиктовал мне рецепт, как похудеть (он тогда для меня был особенно актуален), я прилежно его записала, профессор проводил меня до дверей, на прощание поцеловал руку. Сказал — вскользь: «Уезжаю руководителем делегации Союза журналистов в Югославию»… «О, да мы еще и коллеги», — удивилась я.
Держался он замечательно.
Личное дело Боярского в московской организации Союза журналистов я, естественно, нашла. Оказалось, что человек, пытавший журналиста Ефима Долицкого, поставивший свою подпись под обвинительным заключением по делу журналиста Александра Литвака, был принят в Союз журналистов еще в сентябре 1960 года. Через два года после того, как был выпущен из Бутырок, через четыре — как исключен из КПСС. Для западного читателя в том ничего удивительного нет, для советского — сплошные восклицания. Дело в том, что журналистики, в общецивилизованном понимании этого слова, в стране в то время практически не было. Журналисты являлись идеологическим отрядом партии, более или менее талантливо излагавшим на страницах газет и журналов тот миф о действительности, который эта партия предлагала своим согражданам. Потому в Союз идеологов имярек, исключенный из партии, не мог быть принят по определению. Беспартийный — еще куда ни шло, скомпрометировавший собой партийные ряды — никогда.
Ничего, приняли.
Из немногих обнаруженных мною в деле документов, я узнала, что, оказывается, журналистикой Боярский плодотворно занимался аж с 1931 года. К тому был приложен и обильный список публикаций — во всех газетах: от районных до областных и центральных. Еще там была одна забавная справка, повествующая о том, что на заседании бюро секции издательских работников (читай — в узком кругу) присутствовал заместитель главного редактора издательства Академии наук, где тогда трудился Боярский. Заместитель — цитирую — «подтвердил, что Боярский В. А. исключен из партии и не восстановлен. Причину исключения тов. Ковалев не знал, т. к. она связана с работой тов. Боярского в органах.»{67} Точка. Подпись. И — никаких вопросов. Правильно: умные люди органам вопросов не задают.
Это была, конечно, мелочь, так — штрих, но для понимания того, как в оттепельное время формировался теневой штат КГБ, — штрих небесполезный.
Итак, Боярский в составе делегации Союза журналистов СССР отправился в Югославию, я же — в путешествие еще более увлекательное, именуемое публикацией очерка[36] в газете. Стоит ли говорить, что материал, как только он был набран в гранки и попал к цензору, кои тогда еще сидели в каждой редакции, тут же был отправлен в Отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС.
36
Очерк «Прощению не подлежат. Заметки человека, родившегося после XX съезда партии.» Московские новости, № 19, май 1988 года.