— Да как бы нам с тобой было тогда, Эма? Без денег, без жилья как? Куда б меня с такой рожей работать взяли?
— Деньги не нужны, Харучиё. Совсем не нужны. Оставайся со мной сейчас, и я тебе покажу. Останешься? — Эма выпрямляется, снимает с плеча сумку и бросает на траву. Стоит напротив, заведя руки за спину, смотрит прямо, а сама поджимает пальцы ног, сминая траву, и пятки вдавливает в землю так, что икры напрягаются почти до судорог. И он не может сдержать нервную кривую ухмылку, случайно бросив взгляд на её грязные босые ступни. Она этот взгляд замечает, улыбается в ответ уголками губ. Она не разочарована. Она просто ничего иного и не ждала. — Я же говорю — дело не в деньгах. Ладно, пойдём поговорим, раз приехал, тут всё равно не дадут. Заодно покажу дом. А то вдруг расскажешь Майки какие-нибудь ужасы, которых он не видел в прошлый раз, и он ещё заявится сюда со всеми остальными.
Эма ведёт его через сад и снова через огород, здоровается со всеми, кого встречает, улыбается мальчишке, с которым говорил Санзу, и он вдруг чувствует, как начинает жечь сердце ревность, ведь Эма и этот парень в одной общине, и жизнь у них одна, и одежда одинаковая, и ласковая она для него, и улыбкой провожает тоже его. А он, Санзу — ничего не значащая часть внешнего мира. Он как приехал, так и уедет. Даже Эма его чужаком назвала, а после этого чего ещё ждать?
***
Двухэтажный старый дом в окружении деревьев, в их тени, в солнечных пятнах на стенах от пробирающихся сквозь листву лучей.
— Здесь я живу, — говорит Эма, черпает ковшом воду из бочки, стоящей около крыльца, тщательно моет ноги, обтирает полотенцем, которое снимает с верёвки рядом, и только потом открывает дверь для своего гостя.
В доме прохладно, пахнет мылом, вечерней летней свежестью, зеленью и мокрым деревом. На первом этаже девушка щёткой натирает пол. Она отвлекается от работы, когда видит незнакомца, но так враждебно, как остальные, не настроена. Даже прямо смотреть стесняется, правда, один раз всё же пересекается с ним взглядом, когда тот поднимается по скрипучей лестнице на второй этаж. Санзу приходит в голову мысль, что эта девчонка, возможно, здесь совсем недавно, что её тоже кто-то ищет. А, может, она, как и Эма, просто сбежала от проблем.
— Она ушла из семьи, — будто прочитав его мысли, тихонько произносит Эма. — Несладко ей там жилось, поверь.
— Здесь слаще?
— Гораздо.
— Как и тебе? — Так хочет ткнуть её носом в то, что она отказалась от жизни в достатке, жизни идеальной и полной. Пристыдить этим хочет. Вообще, он бы простил, если бы она просто ушла — собрала вещи и вернулась к брату, например. Уход вообще простить легко. Люди часто уходят, их не стоит держать, достаточно попрощаться. Но Эма не ушла. Эма бежала сломя голову чёрт-те знает куда, и, хоть Санзу сам видел себя человеком, от которого следует бежать именно так, теперь он почему-то считает себя преданным. Ведь когда-то Эма согласилась разделить с ним одну жизнь. Хоть пока это обещание и не было скреплено никакими документами, она согласилась, значит, она сумасшедшая, как он, а таким расставаться нельзя ни в коем случае. Оказалось, нет, она не сумасшедшая. Просто уставшая.
— Как и мне, — отвечает. Не обижается. Впускает его в небольшую, но светлую и чистую комнату с крашенными полами и стенами, и длинными трещинами на потолке. В ней нет мебели — на полу три тонких матраса, аккуратно застеленные одеялами, возле каждого стоят коробки, в них лежат личные вещи, коих не так уж много. Место Эмы в углу около окна — он узнаёт по книге, лежащей сверху. Эма не была бы собой, если бы не захватила что-нибудь почитать.
Она подходит к открытому окну, снимает косынку, освобождает волосы и расчёсывает их пальцами, становится похожа на себя из старшей школы — и это придаёт Санзу уверенности, потому что увезти из этого места глупую юную Эму гораздо проще, чем Эму, накопившую в душе обид и боли.
— Ну, что ж… Зачем приехал?
— Тебя забрать. Хочу, чтобы ты вернулась, — на одном дыхании произносит и ждёт, что она хотя бы улыбнётся такой глупости.
Но Эма, напротив, пугается. Не знает, куда руки деть — то пуговицу на рубашке крутит, то стучит пальцами по подоконнику.
— А зачем возвращаться туда, где мне никто не сказал: «Не уходи»?
Обижена. Очень-очень-очень обижена.
— Я говорил, Эма.
— Нет, не говорил! Не говорил! — И всё её самообладание, выработанное несколькими месяцами жизни здесь, катится к чертям. Он вспоминает слова, которые всё же сумел выдавить из себя перед её уходом — каждое вспоминает. Но этого и правда припомнить не может. Не говорил. Чтоб не уходила, не говорил. — А я ждала. И когда сидела на вокзале, ждала, что позвонишь и скажешь. И потом, в автобусе ночью глаз не сомкнула, потому что боялась пропустить от тебя звонок или сообщение. Но ничего. Ничего в итоге… Да это и к лучшему. Спасибо, что не остановил. Ведь за восемь месяцев здесь я поняла самое важное — мне обратно не нужно.
Услышал то, о чём боялся даже думать: она не скрывалась здесь; здесь она уже просто жила.
— Эма, подумай ещё раз, я тебя прошу. У тебя есть брат, родной брат. У тебя есть я. Наша квартира есть. Ты там живёшь… жила. Там твои вещи, там всё твоё, всё на месте, всё так, как ты оставила. — Даже её любимые фарфоровые чашки, из которых она пила чай каждое утро, стоят на той же полке. А ведь они после её ухода первые ему на глаза попались, и так захотелось их разбить, растоптать в крошево и не прибирать до самого её возвращения (в которое он, конечно, верил), чтоб увидела своими глазами, как он был зол на неё. Не стал. Пожалел. Пожалел чашки. Для неё. — Я жду тебя каждый день. Эма, может, хватит? Может, уже наигралась в новую жизнь? Поехали домой. Поехали. Пожалуйста.
— Что значит «наигралась»? — Она, нахмурившись, делает шаг назад и упирается спиной в угол откоса. — Это вы всё время играли сначала в свои банды, группировки… что у вас там, понятия не имею. Доигрались! Может, надо было остановиться, когда всё зашло… когда всё стало слишком по-взрослому? Я до сих пор не могу уложить в своей голове… я не могу осознать, что однажды умер Баджи. Во время каких-то ваших дурацких разборок просто умер и всё! Умер Шиничиро, умер Изана. Их нет! Их не существует! Почему их нет? Кто это знает? Может, ты? Ты знаешь, почему они мертвы? Молчишь… И я вот не знаю. Но… у меня такое чувство, будто меня тоже быть не должно, понимаешь? И, чем дольше я нахожусь там, тем оно сильнее. Как будто я мертва наполовину. И как будто ты наполовину мёртв. И Майки. И все остальные. Как будто что-то произойдёт однажды, и вас тоже не станет. А я не смогу вас мёртвыми видеть. Тебя-мёртвым-видеть-не-смогу-как-ты-понять-не-можешь! И поэтому не хочу обратно. Там каждую секунду кто-то может умереть, я понимаю, и я думаю об этом. А мне так жить… невозможно. И вспоминать постоянно прошлое, и слышать, как ты припоминаешь мне… всё подряд… тоже. Не могу. Не хочу.
Голос её дрожит под конец, она пытается слезу сморгнуть, но не успевает и спешно вытирает пальцем. Всхлипывает, а потом сразу прерывисто вздыхает, когда он подходит к ней вплотную, привлекает к себе, как обиженного ребёнка, и гладит по голове. Он чувствует — сейчас с ним точно та Эма, которую он возил на берег в восемнадцать лет. А уж её успокоить он может: нужно лишь сказать, что всё в порядке, что никто не умрёт, что предчувствие её дурное — пустой сон, что в красном яблоке, которое лежит на подоконнике перед ними, правды гораздо больше, чем в надуманных ею ужасах. И это всё он сейчас ей, конечно, говорит. А ещё: