— Да что ж тебя ломает так, а? Как тебе мозги здесь так здорово промыли, Эма? Эма, скажи… ну, скажи, что тебе тут наговорили такого, что ты всё забыла, меня забыла, нас забыла? — он поднимает её, снова прижимает к себе спиной, позволяя откинуться на своё плечо, снова спускается губами по шее и ниже, но теперь быстрее, откровеннее, жарче, повторяет одно и то же: — Эма, ты ведь моя, моя, моя, моя, моя, моя, моя… — Мягко прихватывает губами кожу на груди, приближается к ягодно-розовой вершине, в конце концов и её вбирает в рот, языком обводит, словно пробуя на вкус.
— Помоги мне, — хриплым шёпотом произносит Эма и неосознанно подёргивает плечами, позволяя окончательно снять с неё рубашку — жест из прошлого, когда не нужно было убеждать себя в том, что нельзя принадлежать кому-то просто потому что любишь, что принадлежать вообще нельзя. Когда-то она отдавалась из-за этой самой любви и принадлежать готова была вечно. Сейчас её пугает общее прошлое, заполненное, словно мусором, неудачными попытками построить семью, о которой она так мечтала. Сейчас пугает новая попытка, которая может стать лишь очередной, но на которую он сам возлагает такие надежды и выводит обещания одно за другим губами на её груди.
— Помогу, — так же тихо и вкрадчиво отвечает он, обдавая тёплым дыханием блестящую от влажных поцелуев кожу. — Я помогу, только разреши, Эма. Можно? Можно я помогу тебе?
Та Эма, которая каждый день ранним утром, когда рассвет ещё только зачинается, чистит овощи на кухне, сказала бы «Нет».
Та Эма, которая моет посуду и прибирается в столовой, сказала бы «Нет».
Та Эма, которая работает в теплице и в огороде, сказала бы «Нет».
Та Эма, которая делает всё, чтобы забыть себя, умерших родных людей и единственного живого, который ей до слёз, до крика нужен, сказал бы «Нет».
Та Эма, которая восемь месяцев изо всех сил привыкала к отсутствию, сказала бы «Нет».
Та Эма, которая всего час назад собирала яблоки и с каждым яблоком теряла надежду, сказала бы «Нет».
Та Эма знает, что его помощь выйдет боком ей самой.
Та Эма умная. Та Эма никогда не согласится.
Эта Эма соглашается.
Она правда старалась быть той, но сейчас смысла нет даже думать о ней. Эта Эма ни словом, ни движением не препятствует, когда он подкладывает ладонь ей под голову, ведь в её новой постели, как оказывается, даже подушки нет, и когда снимает с неё брюки и бельё, которое она всё-таки носит.
— Куплю тебе самое красивое, когда вернёмся, — говорит он перед этим, с лёгким нажимом огладив кончиками пальцев простую белую ткань с маленьким влажным пятнышком внизу.
— Не издевайся надо мной, пожалуйста.
— Я и не думал, Эма, — она замирает то ли от предвкушения, то ли от страха, что нарушает запрет, когда он, плюнув на свои пальцы, опускает руку, растирает слюну и скудную смазку, пытаясь пробудить её отвыкшее от ласки тело, двигает пальцами вверх-вниз, вверх-вниз, чуть глубже с каждым разом, и её от этих то медленных, то быстрых движений прошивает насквозь и стыдом, и острым болезненным наслаждением.
Она однажды позвонила и сказала: «Не ищи». Потом Майки сказал то же самое. Перед этим, правда, сообщил, где она и что с ней — его-то она успокоила, как порядочная сестра. Он вроде бы даже был у неё вначале, но понял, что бороться с ней и везти её обратно насильно бесполезно — сбежит потом куда-нибудь снова, только адреса уже не сообщит. Лучше пусть остаётся на месте.
Да, Майки сказал, где она, а после добавил: «Не ищи».
Не ищи — значит, не приезжай, не мешай, не докучай, не мотай душу.
Ты не ищи.
Я не ищи.
Он не ищи.
Кто не ищи?
Как не ищи?
Как не ищи?
Как не ищи?
Как? Как? Как?
Как, чёрт возьми, не ищи, если нет её, а надо, чтоб была?!
Теперь она есть. Теперь она никуда не сбежит. Теперь она сама открывается в его руках, тянется к нему, обнимает за шею, привлекает к себе, целует скромно, будто извиняясь, тут же прикрывает глаза, избегая тёмного изучающего взора напротив, и говорит:
— Наверное, так и должно было случиться, чтобы ты приехал. Я предвидела.
— Как, Эма?
— Иногда перед сном или перед тем, как зайти в баню, я раздевалась и смотрела на себя и… господи, какая же я… — он сгибает пальцы, вызывая у неё новый надрывный стон, который Эма заглушает, прижимая ладонь к губам. — Я смотрела на себя и прикасалась к себе здесь… здесь… здесь… — она дрожащей рукой дотрагивается до того места, куда он толкает пальцы всё сильней и сильней, потом выше, до живота, груди и шеи, — и знаешь, что я вспоминала?
Он больше всего сейчас желает услышать от Эмы эту её тайну, которую она наверняка постыдной считает, ведь сама на такие темы говорила крайне редко и очень смущалась, когда он затрагивал случайно или в шутку задавал ей неудобные вопросы.
— Знаю, Эма, знаю.
— Я смотрела на себя, вспоминала, как мне было хорошо с тобой. Только с тобой, всегда только с тобой. Я вспоминала и думала, что без тебя сохну и умираю, как больное дерево… внутри пустоты столько, и она такая… такая плотная, ядовитая пустота — тянет меня в разные стороны, а тело не выдерживает и болит-болит-болит — знаешь, как болит? — и в конце от меня не остаётся почти ничего — ветки, гнилые листья, кора, жалкий остов. Срубить некому, и даже тебя нет, чтоб добить. Но вот ты приехал и теперь я знаю, что…
— Эма.
— … ты приехал за мной. И ещё знаю, что если я уеду, то вернуться сюда уже не смогу. И с тобой быть не смогу, потому что боюсь. Что мне теперь делать?
Он смотрит на разметавшиеся по постели и крашеным доскам светлые волосы, на выпроставшийся из-под тонкого матраса угол простыни, на рубашку и брюки, комом лежащие в стороне, и рыжие полосы света на полу, и всё это находит красивым. Где она, там красота и весенняя нега, даже если вокруг разруха и отчаяние. Даже если в ней самой разруха и отчаяние.
— Я скажу, что тебе делать, — он ловит поцелуем прерывистый вздох с яблочных губ и оставляет Эму — всего на несколько мгновений — устраивает её на боку, поглаживает бёдра, линию талии и грудь, несколько раз проводя ребром ладони по ложбинке и накрывая горячей рукой мягкую округлость. — Закрой глаза. Не вспоминай ни о чём сейчас. Не думай. Не бойся, я ведь тут, с тобой.
Эма послушно закрывает глаза и позволяет обнять себя крепче. Он с ней, она его чувствует, это не сон. Наконец-то не сон и не воспоминание, ставшее почти реальным от её отчаянных попыток забыть, где она и где он, и представить, что они снова рядом.
Эма послушно закрывает глаза. Он здесь — перебирает светлые пряди и говорит, что не отпустит, что с ней будет до конца, хочет она этого или нет, и им ещё много лет назад суждено было вместе быть — это правда, это судьба, она ведь так верит в судьбу. Говорит, а потом, тяжело дыша в её затылок, входит сзади. Ей редко раньше нравилось такое — он помнит, как она просила взглянуть на неё, хоть ему самому было бы приятнее, чтоб она в такие моменты не видела перед собой его лицо, изуродованное старыми порезами. Сейчас она отвечает тихим томным стоном, вытягивается в его руках, а он целует щёку и толкается снова в сопротивляющееся, не поддающееся её собственному уже не скрываемому желанию, тело — у неё, похоже, давно никого не было. Никого. Он знает — не было именно его. Его, его, его ей не хватало, и она признаётся в этом, шепчет без остановки одно и то же: «Как я ждала тебя. Как ты мне нужен».