— Ну, подожди, пожалуйста, подожди, — она не объясняет, просто вдруг приподнимает дрожащую ладонь, а другой прикрывает глаза.
— Что, не с кем тут было, да? — он заставляет себя остановиться, чтоб не причинить ей ни лишней боли, ни вреда, а перед глазами — алый закат да алые её щёки. Любовь тоже алая. Как и злость. Как и зависть. Как и кровь. Подумать только, пару часов назад он хотел выпустить её, всю до последней капли, тому пареньку, который назвал Эму ласковой сестрой, а сейчас готов что угодно отдать за то, чтоб сама Эма говорила, какая алая её любовь к нему, уроду и убийце.
— Тебя рядом нет, вот и не с кем. С любым была бы, убеди он меня, что тобой является. Но всё равно никак. Никак-никак-никак-никак-никак… Я никто без тебя. Существо непонятного пола, уродливое, больное, неговорящее. Ты знаешь, что можно умереть от одиночества? А я теперь уверена, что от разлуки погибаешь быстрее. Ведь тогда кончину приближает каждая мысль о том, как было хорошо раньше, вдвоём, — у неё дыхание сбивается от плавных заполняющих движений, туго в груди, сердцу места нет, и слова, сливающиеся одно с другим, превращаются в исповедь. — Я всё думала: ещё чуть-чуть и мне удастся растерять себя здесь, мне удастся отвыкнуть от тебя, забыть тебя, я стану другой, я не буду бояться прошлого, не буду бояться потерять тебя, потому что тебя уже и знать не буду. Не вышло… не вышло у меня… я пыталась вернуться назад, к тебе.
— Что?
— Однажды… Дай, дай мне посмотреть на тебя, — она не просит — умоляет, и, когда он, сжалившись, переворачивает её на спину и толкается сильней, она хватает ртом воздух и медленно проводит кончиками пальцев по бровям, векам и крыльям носа, по губам, рубцам и линии подбородка — узнаёт родную жизнь наощупь, словно слепая, хоть у самой медовые глаза распахнуты. — Однажды я ушла отсюда. Долго ловила попутки, в конце концов один добрый человек согласился подвезти меня, хоть я была без обуви и выглядела… не важно. Он согласился, даже не говорил со мной особо, лишь спросил, куда именно мне нужно в Токио. Я забылась, я сказала: «Домой…» и… я назвала его твоим именем! Я сказала: «Отвези меня домой, Харучиё». Не спрашивай, я не знаю, я не знаю-не-знаю-не-знаю, что на меня нашло! Но я назвала, и тогда поняла, что я возвращаюсь не в мир, а к человеку. А если я возвращаюсь к человеку — это значит, что я не часть мира, а часть человека.
Она говорит и гладит его волосы, в конце отводит взгляд, то ли стесняясь, то ли ожидая упрёков, но в ответ слышит:
— Если это действительно так, то ты — лучшая моя часть, Эма.
И она не знает, какие слова подобрать, чтобы сказать о своей любви, ведь теперь, что ни произнеси вслух, всё не то будет. А ей так хорошо, до одури хорошо сейчас с ним, будто и не было этих восьми месяцев тоски и отсутствия. У неё кружится голова от тепла и тяжести тела сверху, от рук, жадно оглаживающих грудь и прижатые к его бокам бёдра и колени, от мелькающих трещин на потолке. И она готова, правда готова забыться окончательно, броситься в этот омут и утонуть в нём, но вдруг шибает в голову мысль о том, что она не у себя дома, нет-нет-нет, дом уже не тот, дома вообще нет, есть только община, и она в ней. Одна. Без него. Он приехал, чтобы её сломить, чтобы вернуть туда, где все беды будут повторяться, где нет ни мира, ни покоя — в общем, где всё будет по-старому.
— Не надо, я прошу тебя, не надо… — в панике шепчет она и пытается оттолкнуть, хоть у самой перед глазами мутнеет, бешено колотится сердце, сотрясается мир вокруг, и хочется лишь одного — чтоб он был в ней до конца и ещё хотя бы немного после. — Не надо, я же…
«Ты же… что?» — хочет спросить он. — «Не пила противозачаточные за ненадобностью? Забыла попросить, чтоб хотя бы презерватив натянул? Вообще не хотела меня и всего этого вот?» Не говорит. Сжимает пальцы на её затылке, натягивая волосы, губами мажет по коже на шее, но чувствует — Эма сдалась окончательно; замечает, что ресницы её стали совсем мокрыми, а на висках появились едва заметные дорожки от слёз. Поступить с ней так отвратительно он не может, и резко выходит, а она, задыхаясь одновременно от удовольствия и страха, трогает липкую влагу на своём животе и не верит, что он всё же к ней прислушался.
— Спасибо, — это слово ему лишь по движению губ понять удаётся.
Она поворачивается на бок, подтягивает колени к груди, кое-как пытается прикрыться тонким одеялом, но в итоге просто прижимает его к себе и прячет лицо в его складках. Теперь она выглядит маленькой и брошенной, и он, не зная, в каком утешении она сейчас нуждается, прижимается щекой к её хрупкому плечу и говорит тихо, чтоб не спугнуть:
— Эма, у меня есть отличный план. Он только для нас двоих. Вот, послушай. Ты сядешь в машину, поспишь по дороге, а ты хочешь спать, я знаю. Я буду вести осторожно, чтоб ты не проснулась. Потом, дома, пока ты будешь лежать в ванне со своей любимой ароматной дрянью, я закажу еду, которую ты любишь, которую мы любим. Ты наденешь свой сиреневый мягкий халат, мы сядем у окна и будем ужинать, глядя на город сверху. Так и сделаем, м?
— Дай мне несколько дней, — просит она, и голос её почти что мёртвый.
***
Эма так и не решилась уехать. Прошло несколько дней. Потом ещё несколько.
Идёт уже пятая неделя, а он всё вспоминает тот вечер и думает, что, может, и не стоило быть таким жестоким с ней, может, не стоило заставлять её покинуть общину.
Она тогда спросила:
— Ты, как всегда, будешь думать, что, стоит тебе явиться, и я побегу за тобой следом?
А он ответил:
— А ты, как всегда, будешь мотать мне нервы? Я же, чёрт возьми, люблю тебя, Эма! Я люблю тебя!
И, уходя, хлопнул дверью. Гораздо позже он понял, что делать этого не стоило — вдруг это была та самая, нужная дверь к Эме, а он грохнул ею так, словно ушёл навсегда.
Без неё можно как-то протянуть время, если знать, что она вернётся. Но она всё не возвращается, а ехать к ней снова бессмысленно и даже опасно, ведь в следующий раз она может исчезнуть насовсем, и хорошо, если по своей воле. Смешно: теперь он готов даже Майки бросить, чтобы ей было спокойнее.
Ночью он приезжает домой и видит её. Даже глазам не верит. Она сидит на корточках у стены, как нищенка, но хотя бы в обуви. В его глазах она всё равно ангел.
— Сколько ты уже здесь?
— Час или два, или… несколько. Я приехала утром, — отвечает и отводит взгляд, когда он смотрит на часы — на них половина второго ночи.
— Почему не позвонила? — тут же понимает, насколько глупо звучит этот вопрос — у неё с собой ничего нет. Он пытается в своей душе отыскать толику злости к ней или хотя бы обиды, но находит лишь тепло, её тепло, которое она давно, ещё в далёком детстве, ему подарила, и радость от того, что она наконец-то снова с ним. Вернулась к нему. Сама. — Пойдём домой, Эма. Я тебя ждал.
Она снимает старенькие кеды у входа, потому что так ей, наверное, привычнее, и шагает босиком по мраморному полу в фойе.