У шпаны принято хвастаться разным: во сколько лет начал воровать, когда — развлекаться с девушками, по какой статье попал в колонию… Такие героические истории для них как медаль за подвиг: нужны, чтобы добиться авторитета в коллективе. И для Гона все эти побои и унижения были чем-то вроде обряда посвящения, который нужно достойно пройти. Вот только для меня это стало лишь подтверждением его слабости. Потому что так стремиться к силе может лишь тот, у кого ее нет.
Тот Гон, которого знал я, был просто несмышленым семнадцатилетним мальчишкой. Слабым и мягким пацаненком, так старавшимся казаться сильным.
— Так я спросил, ты искренне этого хочешь? Мне так не кажется.
— Заткнись! — Гон тяжело хватал ртом воздух.
— Я говорю, что мне так не кажется.
— А я говорю — заткнись!
— Это же не твое. Ты на самом деле не такой.
— Сука! — закричал Гон. В его голосе уже были слышны слезы.
У меня из ноги шла кровь: видимо, когда я падал, зацепился за какой-то гвоздь. От ее вида Гон захныкал, как маленький ребенок. Да, настоящий Гон был именно таким: чужую боль ощущал как свою, и от одной-единственной капли крови его бросало в слезы.
— Я же говорил, это не твое. А вот это — ты. Настоящий.
Гон отвернулся, прикрыл глаза локтем и затрясся всем телом.
— Везет тебе… ни хуя не чувствуешь. Я бы тоже так хотел, — промямлил он, уже плача в открытую.
— Пошли. — Я протянул ему руку. — Не нужно тебе здесь оставаться, пошли!
— Сам иди, сука! Знать тебя не желаю! — Он наконец прекратил плакать и набросился на меня с руганью так отчаянно, будто это был единственный путь к спасению. Его брань походила на бешеный лай.
— Хватит. — Стальной Жгут поднял руку, давая знак Гону остановиться. — Пора сворачивать этот сопливый театр. — Он повернулся ко мне: — Забирай его, раз так хочешь. Но не задаром. Коль у вас такая замечательная дружба, покажи, на что ты готов пойти ради нее. — Жгут в задумчивости потер подбородок. — Итак, что ты готов совершить ради Гона?
Какой мягкий у него голос… И манеры: в конце вопроса тон повысил очень деликатно. И даже приятная улыбка на лице. Меня всегда учили, что это признак доброжелательности. Вот только я точно знал, что доброжелательностью тут и не пахнет. Но все равно ответил:
— Все, что захочешь.
— Ого! — Глаза у Жгута расширились, он как будто не ожидал такого ответа. — Вот прямо все?
— Да.
— Даже если придется умереть?
— Блядь, — снова ругнулся Гон, на этот раз очень тихо.
А Стальной Жгут от воодушевления даже выпрямился в своем кресле:
— Ну что ж, давай попробуем. Раз этот сломался, ты теперь за него. Очень мне хочется посмотреть, как долго ты протянешь. — Жгут улыбнулся. — Ты уж не вини себя, если не выдержишь. Зато тогда точно будешь знать, что ты тоже обычный человек.
Стальной Жгут медленно приближался ко мне. Гон крепко зажмурился. Я — нет. За надвигающейся реальностью я наблюдал с открытыми глазами.
Меня потом спрашивали, зачем я вел себя так, почему стоял до конца и не убегал. Я отвечал, что для меня так было проще всего. Стоять на месте — это, пожалуй, единственная простая вещь для человека, который не может чувствовать страх.
Подобно испорченной люминесцентной лампе, мое сознание то включалось, то отключалось. Когда оно возвращалось, я ощущал, насколько пронзительной может быть боль. И что она становится все сильнее и сильнее. Боль была настолько острой, что в голову полезли всякие нелепые мысли: почему человеческое тело устроено так, что может выдерживать такие мучения, и почему сознание наконец не отключится.
Иногда в поле зрения попадал и Гон. Я видел его то четко, то мутно: видимо, мозг под конец начал выдавать сбои. Я видел его испуг. При виде Гона до меня понемногу доходил смысл выражения «быть объятым ужасом». Он смотрел на меня так, будто оказался в помещении, откуда выкачали весь кислород: судорожно пытался вздохнуть, но тщетно.
Лицо Гона стало расплываться. Я подумал, что это поплыло мое сознание, но оказалось, что это по его щекам ручьями текли слезы.
— Хватит! Пожалуйста, хватит! Лучше меня, чем его! — как заведенный подвывал Гон.
Я хотел покачать головой, мол, нет, не надо, но сил на это уже не осталось.
У меня в голове смутно всплыла сцена, произошедшая пару месяцев назад. Это было в тот же день, когда Гон так неудачно пытался научить меня эмпатии, отрывая бабочке крылья. Уже вечером он оттирал с пола то, что он нее осталось, и плакал навзрыд.