– К счастью, ты у нас – боец, – заметила врач.
Что-то я не помню в себе способности с чем-то драться или хотя бы понять, кто рядом. Я не помню, как попала в эту кошмарную комнатку, где смердит антисептиком с хвойной отдушкой, лекарствами и мочой. Хотелось думать, что не моей – но, наверное, все-таки моей.
Врач склонилась надо мной и открутила клапан на прозрачном мешочке, откуда ко мне тянулась капельница. Я вдруг ощутила холод справа и улыбнулась: здорово почувствовать свою руку! Холод растекался по телу, сонное отупение накрыло меня как туман. Доктор Нэй разговаривала с родителями. Похоже, ей надо было о многом рассказать. Я пыталась слушать, но едва справлялась. Так трудно сосредоточиться. Вообще все делать очень трудно, будто плывешь против сильного течения. А затем свет опять погас.
– Третий раз – решающий, – проснувшись, подумала я.
На этот раз свет был ярче, я полусидела и могла видеть бежевую палату, мягкие кресла, пластиковый стол на колесиках и мокрый оранжевый кувшин на нем. Дежавю. Ну, почти – теперь в кресле сидел папа и читал журнал «ИнфоТех». Папа уже немолодой, а старается знать последние новости о всяких машинах. Ну, это его работа.
– Эй, – выговорила я.
На этот раз я сумела почти четко выговорить слово – и от удивления добавила что-то среднее между иканием и стоном. Да, вышло, мягко говоря, странно.
Папа почти выпрыгнул из кресла.
– Эй, ты как? – спросил он.
Я пожала плечами. Ну, захотела пожать. Вряд ли хоть какая часть меня шевельнулась взаправду.
– Что случилось? – спросила я, хотя знала что.
Просто в голову не пришло лучшего вопроса.
– Тебя здорово помяло, – тихо выговорил папа, словно боялся мне навредить, заговорив в полную силу.
Он протянул руку и коснулся экрана пищащей машины. Я напряглась, но ничего не произошло.
– Ты пока полежишь здесь, – вздохнув, сообщил он. – Тебе сделали пару операций, наложили гипс.
Он положил свою теплую большую ладонь мне на лоб.
– Нам придется найти для тебя пластического хирурга, чтобы спрятать шрамы.
Наверное, я дернулась или вроде того, и он побледнел.
– Все не так уж плохо, – торопливо заверил он, усмехнулся и добавил: – Как говорится, ты уже не в лесу.
Папа хохотнул, стукнул журналом по пластиковому поручню, идущему вдоль края кровати, и отступил на шаг. Похоже, он больше не собирался разговаривать со мной.
– Лонни? – спросила я.
– Что? – спросил он и поморщился, словно от боли, моргнул пару раз и стал будто совсем больной.
– Бьянка, – тяжело выговорил он и умолк.
Открылась дверь, зашла доктор Нэй.
– Добрый день, Бьянка! Как себя чувствуешь?
– Так, будто меня переехали, – хотела пошутить я, но решила промолчать.
Папа отошел, чтобы доктор могла подойти ближе. Она взялась за висевший на шее стетоскоп, послушала мою грудь.
– Наконец хорошее дыхание.
А я что, плохо дышала? Или не дышала вообще?
– Она – чемпионка, это точно, – глядя на папу, проговорила врач.
Затем она посмотрела на планшет, который оставила на столе, пару раз стукнула пальцем по экрану. Над столом повисла смурф-версия меня, синяя и полупрозрачная. А доктор Нэй рассказала обо всех моих операциях. Их сделали, пока я была в отключке.
– Твои анализы с каждым разом лучше, – закончила доктор. – Тебе осталось лишь поправиться. А это значит, придется еще полежать здесь.
Отец печально посмотрел на меня, и я похолодела. Сколько же ему придется заплатить? И сколько я пропущу занятий?
– Мы даем ей самые сильные болеутоляющие, какие можем в данных обстоятельствах, – сказала доктор папе, – но медсестры говорят, что девочка просыпается каждые несколько часов и пытается пошевелиться. Она на пределе безопасной дозы, поэтому сейчас бодрствует и не ощущает дискомфорта. Но ей нужен полный покой.
Я не помню, как просыпалась, не помню боль. Но, судя по ужасу в папиных глазах, он видел, как я просыпалась.
– Я хочу сказать, что мы пока не можем дать ей больше, а она бодрствует… В общем, вечер может быть трудным.
Отец кивнул, стиснул зубы и вцепился в кроватный поручень так, что, наверное, мог бы его сломать.
– Я останусь с ней на всю ночь, – сказал папа. – Ее мать приедет утром. Мы справимся.
С тем доктор Нэй ушла. Папа поправил мои одеяла. А я понемногу начала ощущать тело – и поняла, о чем говорила врач и отчего так тревожился папа. Меня словно медленно погружали в лаву. Может, кто-то подумает: «Ну какие проблемы? Пусть отожжет палец на ноге или целую ступню – я выдержу». Но боль расползалась по всему телу. Я млела от боли. Было страшно даже взглянуть на папино лицо. Он не мог ничего поделать, и я страшно злилась на него за это, а потом на себя – ведь папа ни при чем, он тоже мучается, глядя на меня.