"Когда она стояла на высоком пьедестале, ее голова с длинными-длинными волосами доходила до дивной оконной ниши, которая находится в стене нашего дворца и от которой он получил свое имя: Dolan della Finestra. Таким образом, ее видели с улицы, из бокового переулка, который находится возле нашего дома. И каждый раз там собирался народ и требовал, чтобы прекрасную рабыню вывели и показали ему. Рыцарь отказывал. Но так как в народе распространился слух, что она сверхчеловечески прекрасна, Венеции грозило восстание, и синьория послала депутатов к Бенедетто Долан: он должен вывести свою рабыню. Он поклонился и повиновался. Он понес ее в свою гондолу: не на высоком пьедестале, на котором она стояла совершенно нагая, как статуя, и не в серебряной чаше, в которой она отдыхала совершенно нагая, подобно жемчужине, - но на мраморном саркофаге, на котором она лежала совершенно нагая, точно мертвая. Так ехала она - рыцарь в своих доспехах в головах у нее - по Большому каналу. Но когда они причалили к Пиаццетте, у которой ждал весь народ, тогда весь народ увидел, что из ее сердца выступила красная капля.
Проперция плакала. Клелия вздохнула в блаженной, сладкой печали, - так объяснил себе это Зибелинд, - очень гордая тем, что ей удалось своими легкими, нежными прикосновениями, словечками и поцелуями повергнуть эту женщину-колосса в такое волнение, что она уронила две слезинки.
* * *
Между тем герцогиня говорила Мортейлю:
- Посмотрите на Проперцию. Вы избегаете делать это, вы прекрасно знаете: эта полная отчаяния поза, это окаменелое молчание, эти слезы - все это по вашей вине. По крайней мере, вам приписывают вину.
- Я готов взять ее на себя. Самое худшее - это то...
- ...что гигантская страсть Проперции совершенно не соответствует вашей особе.
Он вздрогнул. Она продолжала:
- Я не хочу сказать ничего обидного. Видишь вас рядом с этой женщиной и спрашиваешь себя: как мог этот утонченный молодой человек стать объектом таких тяжеловесных чувств. Под их тяжестью он имеет такой странный вид.
- Странный? Говорите прямо! Смешной, хотели вы сказать. Меня находят смешным!
Его горе прорвалось. Она возразила:
- Я не отрицаю этого. Но говорят, что вы могли бы изменить это. Находят, что вы должны были бы немножко приласкать бедняжку, тем более что, по мнению многих, это не было бы вам трудно.
- Это мнение многих. Им легко говорить. С меня довольно этой женщины. Вы не знаете, герцогиня, целые годы я занимал при ней положение, похожее на положение импрессарио. И при этом...
Он даже покраснел от негодования. Вдруг он закусил губы. "Я чуть не проговорился, - подумал он, - что никогда не обладал ею! Какое счастье, что я вовремя остановился". Он пожал плечами.
- Она старше меня, эта добрая Проперция. Красавицей она не была никогда.
- Сегодня вечером мы несколько раз находили ее прекрасной. Гений во всех возрастах прекрасен, когда прорывается наружу.
- Ах, какая красивая мысль! В самом деле, эта женщина гениальна! То, что она сказала прежде: "Как можно больше видеться и т.д.", было, в сущности, очень ловко выражено. Впрочем, это изложение в призе одного стихотворения Мюссе. Но очень ловко выражено.
Герцогиня подумала:
"Неужели этот человек состоит исключительно из литературного тщеславия?"
Она спросила:
- Вы, кажется, написали пьесу?
- Ее ставили в Петербурге, в присутствии высокопоставленных особ.
- Каково же ее содержание?
- Эта пьеса была этюдом об абсолютной страсти в женской душе - страсти, которая не допускает компромиссов, словом, такой, какой в действительности не бывает. Я беспощадно анализировал ее и обставил скептически наблюдающими характерами, как рефлекторами. Это было очень забавно.
- Могу себе представить. Пришлите мне книгу.
Он поклонился, растаяв и бледно просияв.
- А что касается Проперции, - заметила на прощанье герцогиня, - то теперь вы это знаете: ее преувеличенные чувства вредят вам. Смягчите их. Настройте ее мирнее и счастливее, это в вашей власти. Тогда в вас не будут больше находить ничего особенного.
Она подозвала к себе Клелию. Мортейль подумал: "Я плюю на Клелию и Олимпию, пусть они видят это". Он подошел к Проперции, Она тотчас же встала, мертвенно бледная. Они пошли рядом к двери в зал Венеры. Низкое отверстие этой двери было окаймлено широкой мраморной полосой с вставками из эмали. Там Сибилла плела венок из зеленых змей. Молочно-белые ступени вели к золотому ландшафту. Орфей, нагой, играл под фиговым деревом; в высокой траве перед ним стояли единорог, лев и серна. По сияющей синеве мчался Фаэтон в колеснице, запряженной дико ржущими конями. Между свитками и статуэтками на золотом стуле сидела герцогиня Асси в греческих одеждах.
- Послушайте, моя дорогая, - сказал он, - между нами произошло досадное недоразумение. Надеюсь, что вы не сердитесь на меня за эту историю.
- Нет, Морис, я только страдаю и хотела бы умереть.
- О, о, какие громкие слова! Так легко не умирают. Впрочем, признаюсь, я тоже чувствую себя не особенно хорошо. Вы сами, наверно, заметили, что в начале вечера я был бледен, как полотно. Я едва решился подойти к вам.
- Вы бледны, Морис, потому что леди Олимпия здесь и потому что вы еще думаете о наслаждениях с женщиной, которая вас не любит и которую вы не любите.
- Проперция, я уверяю вас, это неприятнее мне, чем вы думаете. Я очень хорошо чувствую, что тогда вечером я потерял что-то, Я прямо-таки несчастен.
Он видел, как она с раздувающимися ноздрями впивала в себя его вежливые уверения в своем горе. В ней ожила надежда.
- Мы как раз так великолепно объяснились друг с другом, - продолжал Мортейль. - Мы решили, наконец, покинуть так называемый искусственный сад, где все - стекло, свинец, железо, где все негодно к употреблению. Мы хотели встретиться там, где пахнет землею, и раз в жизни броситься в траву, где нас будет жечь настоящая крапива, и к нашим губам прильнет теплая земляника.