Каждый раз, когда я выхожу на Potsdamer Platz, я вспоминаю, что очень люблю этот город неправильного времени. Архитектурный кошмар, лишенный прямых углов, делает блуждание бесконечным, а вечность таким образом — временным явлением. Здесь все не так и вопреки логике и абсурдно до уродства, эти игрушечные монстры-небоскребы и публика, наркотически веселящаяся без соблюдения узаконенных часов покоя. Я очень люблю ходить здесь, выискивая углы, наиболее приближенные к прямым, пытаясь выявить единственно возможную кратчайшую дорогу от пункта А — лавочки с эзотерическими прибамбасами — до пункта Б — двух уродцев, сплетенных воедино в своей красно-синей эротической позе. И повторяю, все время повторяю: где-то здесь была Potsdamer Platz, я не сдамся, пока не найду Potsdamer Platz (далее см. В. Вендерса «Небо над Берлином»).
То, что время движется (или стоит?) с разной скоростью, заметно даже в квартире у Стрижевских, о чем они, между прочим, и не подозревают. Когда я подхожу к одному окну, то там в тоскливой обреченности открывается «вчера»: крошечная статуэтка подсвеченной купальщицы, невесть откуда взявшаяся во дворе-колодце новенькой многоэтажки. А из другого окна — ежесекундно обновляемое и просто захватывающее «завтра», сотканное из переплетений трамвайных линий, мигающей рекламы и торжественно-эпохального шпиля телебашни на близком-близком горизонте. Может быть, время здесь измеряется светом. Это предположение особенно стремится к становлению истиной, когда смотришь на Берлин из иллюминатора самолета и понимаешь, что город состоит только из огней, и за восторг этого открытия прощаешь себе сделку с дьяволом. И когда топчешь мокрые — от слез? банально, но факт! — листья на погруженных во мрак улицах, где только до угла надо дойти, чтобы вновь окунуться в свистопляску вечного праздника и фонарного беспредела.
По утрам я ненавижу Берлин за то, что он лишает меня понятия «сегодня». Чтобы уловить это крошечное мгновение между погружением в метро и выходом на поверхность или между удалением седого волоса и появлением новой морщинки, мне надо нестись с невероятной скоростью, протискиваясь между законными «вчера» и «завтра». Чтобы поймать совершенно, наверное, лишний момент, в котором совместятся прошедшее и будущее время и в который я смогу понять, почему я старею, хотя управляю временем по своему желанию. Когда этот неуемный в своей похотливости город вдруг покажется ужасно похожим на далекий крошечный Гераклион, притулившийся где-то на эллинских берегах, или на роскошно-забытую Москву, хотя общего у этих географических понятий всего-то — постоянно взлетающие (а во сне — неизменно падающие строго по вертикали и сгорающие прямо на центральных улицах) самолеты и то, что во всех этих городах я любила.
Берлинское время — 2
Если часовой циферблат разрезать ножницами по радиусу, то единственной формой модификации материализованного времени станет кулек. Причем, чем интенсивнее его плотность, то есть, чем меньше площадь основания конуса, тем большее количество цифр накладывается слоями друг на друга. Таким образом бумажные сутки обретают функцию обертки для цветов, из внутренности которой, подобно двум шипастым розам разной длины, пробиваются стрелки.
Если же подобных разрезов сделать несколько, то получившиеся куски времени можно разложить на плоскости, с попыткой выравнить цифры как бы в ряд. И чем больше секторов допускает мощность фантазии и острота ножниц, тем более линейным окажется их соотношение. Обратная сторона эффекта: при оптимальном расположении по возрастающей или убывающей верхнего (внешнего) края бывшего круга максимальным станет разрыв между нижними частями секторов — острыми углами, еще недавно составлявшими единый центр. В нижней части зубчатой фигуры образуются пустоты, лишенные точки для произрастания или крепления стрелок.
На самом деле время существует, конечно, не только в этих двух формах — все зависит от твердости материала, предполагающей возможность или невозможность сворачивания в спираль или, скажем, вообще сведение традиционного циферблата к черному квадрату с питающимися от розетки красными цифрами, при свете которых можно проявлять фотографии. Абсурдное, впрочем, понятие — на самом деле. Кто будет настолько нескромен, чтобы взяться утверждать, что дело это — то САМОЕ? Я точно знаю, что по времени можно двигаться независимо от его реального хода, или, может, это оно может течь в разных направлениях, каждый раз демонстрируя нежизнеспособность заявления «на самом деле». Если расположить нарезанные сектора параллельно линии городской электрички, то тут все будет решаться тем, куда прицепить головной вагон и какой пункт следования обозначить на его лбу.