Карте, упавшей на пол, где зафиксированы актуальные расценки на тело и душу, требуется совсем немного времени, чтобы перестать существовать в колоде и — если она козырная — превратиться в бутерброд, узника в прозрачном склепе из фольги. Хруст на зубах или огуречный скрежет зубовный резонирует с шелестом страниц компьютерного журнала и одновременно — с мерным похлопыванием тамбурной двери о самою себя. Лениво пощелкивают клапана пивных банок, механический голос возвещает о следующей остановке — партия продолжается, и новые пассажиры расчерчивают лист для подсчета очков, еще не успев занять насиженные места тех, кого уже нет и кто растворился в темноте по ту сторону стекла, оставив после себя голубоватые колечки дыма — единственного неизменного присутствия, вечного железнодорожного странника.
Для поезда не существует ночи, но она есть для случайно встреченных на его пути вокзалов. Звуки постоянны, ритм повторяем, огни размыты попутным ветром, остановка — только иллюзия движения, оборотная сторона и истинное лицо которого — покой. Покой и изоляция в этой ночи, начинающейся и кончающейся за окном и никогда не проникающей в вагон через прозрачный тамбур из почти бутербродной фольги. Прошлое всегда впереди, как оставленный город и оставленные лица — к нему летят заоконные светлячки, чтобы, слившись в один рассвет в исходной точке, исчезнуть навсегда, хором вокзальных прислужников скомандовав: «День!» А за спиной — официально означенный пункт прибытия, огни которого горят сейчас в окнах другого поезда, хотя, наверное, других поездов нет и быть не может, потому что поезд в принципе не может быть ДРУГИМ, а только этим — вечным и бесконечным, как пивная река из вагона-ресторана, как само движение против течения. Он дрожит от переполняющей его страсти, которая коллективным экстазом прорывается в приближении к вокзалу, меняя лица и карточные масти и сорта колбасы на бутербродах и номера прошлогодних журналов, и растворяет контраст ночи во вновь обретенном бесцветном и безмятежном нескончаемом покое дымного дня.
Стеклянная дверь закрывается под собственной тяжестью, тяжелеют от выпитого и несказанного по причине ограничивающих свободу слова профессиональных обязанностей веки проводника: безбилетнику дан шанс сделать сегодня свою партию и сорвать банк — гарантию быстрого и безболезненного превращения в миллионера, состояние которого сможет быть измерено лишь километрами и частотой смены направления.
В новой колоде нет «шестерок» — пора сбрасывать «тузы». Или менять правила, пока не кончилась ночь, которая на самом деле не начиналась никогда и пока уставшего пьяного контролера не сменил некурящий бдительный аналог в фуражке козырьком назад. Опасения излишни — до следующей остановки ему неоткуда взяться в этом вагоне, у которого нет пространства ни спереди, ни сзади, ни сверху, а есть только колеса под полом и приветливый разноголосый перезвон таких же одиночек-отражений, живущих в противоположном направлении. Делайте ваши ставки, господа.
Нелюбовь
Океан прекрасен тем, что не имеет границ, а ограничен только горизонтом. От одного невидимого берега к другому — движение со скоростью реактивной «ракеты», за спиной — киношно-ненастоящие небоскребы, впереди — берлинская Колонна Победы, как-то непроизвольно самоидентифицировавшаяся со Статуей Свободы, занимает положенное место на берегу океана. Синь-синь-синь, прозрачность и бесконечность, и ветер, и солнце. Куда и зачем, никто не спросит.
В корпусе будильника — местные новости. Спешить нужно только если захочется спешить. Можно дальше резать волны, превращаясь в Левиафана, или качаться на них, отдыхая, даже при полном, сознательном ощущении неотвратимости прогноза погоды. Океан впадает в реку — это заметно по деревьям справа и слева и по одномерности течения: плыть можно только «по» или «против», но и последнее не напрягает, потому что движение даже вопреки — восторженно. Ограничение берегами приходит из электронного будильникова мозга, но не лишает радости, которая живет по эту сторону закрытых жалюзи, отсекающих внешность.
Не страшно пристать к берегу. Как не страшно увидеть сквозь металлическую щелочку несвоевременно-февральский снег. Страшно проснуться и почувствовать в себе нелюбовь.
Если день начинается осознанием дня, то он напитан влюбленностью. Которая больше, чем объективное наличие теплого сонного плеча на наполовину узурпированной подушке, и сильнее, чем грохот давно бодрствующего города. И тогда океан продолжается теряющимся за домами куском неба, а горизонт уходит в растворенное, пахнущее арбузом, предчувствие весны. Попытка найти точку приложения невесть откуда взявшегося чувства прекрасна сама по себе — в ней соединено сопротивление реальности с ее отсутствием объекта страсти и самодостаточная сокровенность знания о себе. Я влюблена! — кричит каждая капля дождя, заляпывающая стекла очков и с яростью вернувшегося из отпуска дворника смывающая окурки на месте вчерашнего затянувшегося прощания. Я влюблена! — шепчет новенькими шинами мусоросборочная машина, несмытые окурки подбирающая. Шуршащий шепот шин звучит, как океанский прилив — если машине дано понять любовь.