– И, как коммунист, я тебе скажу – ты не шути с такими вещами, – добавил Брусникин, и голос его был сейчас недобро тверд.
Он извлек из внутреннего кармана служебного кителя красную книжицу и положил ее перед собой на стол. На книжице был вытеснен золотом маленький ленинский профиль и надпись: «Коммунистическая партия Советского Союза».
– Вот! – с чувством сказал Брусникин. – Ум! Честь! И совесть! – разделяя каждое слово и пристально глядя в глаза перепуганному Сан Санычу, сказал капитан. – Так что не надо… грязными руками… наше святое…
– Да вы что, мужики? – пробормотал стремительно трезвеющий Сан Саныч. – Какая партия? Какие ум, честь и грязные руки? Нет же ничего!
– Чего – нет?
– Партии нет!
– Провокатор! – наконец дозрел кто-то. – Вяжи его, ребята!
– Нет, погоди! – осадил товарища Брусникин. – Пусть говорит!
Глаза смотрели недобро.
– Вы чего, мужики? – Сан Саныч вертел головой, ловя взглядом глаза своих собеседников. – Какой год-то на дворе?
При упоминании о годе в его мозгу словно соскочил какой-то рычажок. Дегтярев захлебнулся воздухом и замолчал. Медленно прозревал. Наконец все сопоставил – и слова своих недавно обретенных знакомцев, и их старого покроя форму, и портрет Генсека Брежнева на стене – и, еще не веря собственным догадкам, спросил:
– Вы с какого года здесь? Сколько службу несете?
Спрашивал, а сам понимал – ну чушь же это все, не может быть, не бывает так, – а тут Брусникин в ответ:
– Я с восьмидесятого.
– Я с восемьдесят первого, – отозвался его товарищ.
– И я с восьмидесятого, – это уже третий вступил.
– С семьдесят девятого.
– С восьмидесятого.
У Сан Саныча голова пошла кругом. Здесь не было никого, кто спустился бы под землю позже восемьдесят первого года. Года, в котором колбаса стоила два двадцать, Советский Союз давал достойный отпор силам империализма, а Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ Леонид Ильич Брежнев вел страну к новым трудовым свершениям.
– Вы это серьезно? – переспросил начавший терять рассудок от такого расклада Дегтярев.
– Мы люди военные, – скупо объяснил причины собственного долготерпения Брусникин. – Прикажут еще двадцать лет под землей просидеть – просидим. У нас тут харчей лет на пятьдесят.
– Но не может же быть! – затряс головой Сан Саныч. – Чтоб вам не сказали ничего! Чтоб не поставили в известность!
– О чем?
– О том, что происходит там, наверху!
– А что наверху? – беспечно пожал плечами Брусникин и указал на экран, тот самый, где был Нью-Йорк. – Те же дома, те же люди, та же жизнь…
– У них! – возопил Дегтярев. – Это у них та же жизнь! А у нас все, все по-другому!
– Ну что может быть по-другому?
– Все! Все! – Сан Саныч захлебнулся воздухом, не зная, как объяснить случившиеся перемены людям, которые пятнадцать последних лет провели под землей.
– КПСС уже не самая главная партия в стране, – заторопился он. – Их у нас много, партий-то этих. И вместо Генсека теперь Президент. Жратвы в магазинах полно, а денег у людей нет. И безработица страшная, и преступность, доллары разрешили, и теперь тот, у кого их много, – молодец, а у кого долларов нет – тот, значит, в пролетариях ходит. В пролетариях – в смысле, пролетает без денег-то. На улицах стреляют, шахтеры бастуют.
На Дегтярева смотрели так, будто решали, с какого боку к нему лучше подступиться, чтобы надеть смирительную рубашку. Но он этого даже не замечал.
– Проституция, само собой, расцвела. Торгуют, в общем, телом, – продолжал он свою просветительскую речь.
– Может, еще и негров линчуют? – подал голос один из офицеров.
– В смысле?
– Ты про нас рассказываешь? Или про Америку?
– Про нас.
– Очень уж на Америку похоже – как нам замполит на политинформациях докладывает.
– В общем, да, – согласился Дегтярев, поразмыслив. – У нас как в Америке. Только еще хуже.
На него смотрели, как на прокаженного, а его уже понесло:
– Коррупция махровым цветом… Реклама по телевизору… Прокладки там всякие… И еще от перхоти… Ваучеры опять же… Ну, Чубайс, понятное дело, доктор Дебейки и прочие молодые реформаторы… А вот еще «МММ» было… Ну это вообще – стрелять таких… А Кобзон ушел из певцов, но не насовсем, а так – притворяется… Еще храм построили… Да, а церковь теперь сигаретами торгует и еще водкой…
– А водка-то почем? – спросил кто-то внезапно.
– Двадцать рубликов.
– Бутылка? – не поверил спрашивающий.
– Ну! Это если дешевая, отечественная…
Офицеры переглянулись.
– Это же во сколько раз? – задумчиво спросил один. – В шесть?