Ждать дотемна причины не было. Работать предстояло в помещении. Он пришел в сумерки и взялся за дело при свете, лившемся в окно. Задача оказалась не из легких.
У входа в синагогу, перед пустым ковчегом, висел парохет, массивная пурпурная завеса, – чтобы добавить ковчегу торжественности. Внизу завесы было вышито посвящение: Памяти Эстер Зукман, ниже – даты ее жизни. Надпись, искусно выведенную золотой нитью, с двух сторон держал лев. Расплатиться с Кадишем потомкам Эстер было нечем. Они разрешили ему оставить себе золото.
К пришедшей в упадок синагоге Кадиш относился с меньшим почтением, чем к кладбищу. Он спросил семью: а не проще ли оторвать завесу, и дело с концом? Но Зукманы хотели оставить завесу: пока стоит синагога, пусть висит. Предложение Кадиша их покоробило: какой бесчувственный! И Кадиш, вспомнив о золоте, поспешил добавить: «Завесу можно было бы оторвать, если бы ее не повесили в память о вашей матери». Тут родственники сменили гнев на милость, и работу он все-таки получил. Как всегда, Кадишу приходилось балансировать – между религиозностью и суеверием, между гордостью и стыдом.
С помощью пинцетов и щипчиков, позаимствованных из косметички Лилиан, Кадиш потихоньку – ниточка за ниточкой – спорол имя. Когда стало темно, он включил фонарь. Кадиш потерял счет, сколько раз он укололся: казалось, имя было растением, не хотевшим, чтобы его выпололи. Золотая нить рвалась, кончики обламывались и вонзались в покрасневшие и распухшие руки Кадиша.
Тем не менее работалось Кадишу спокойно. Однообразные движения умиротворяли, тишина заброшенной синагоги влияла благотворно. Кадиш то предавался воспоминаниям, то воспарял мечтами. Он забыл об обычных тревогах из-за растущих долгов, безразличия Лилиан, давящего тяжелым камнем гнева Пато. На минуту Кадиш даже прекратил работу и уставился во мрак женской половины, где-то когда-то сидела его мать.
Закончив, Кадиш расстелил на полу два носовых платка. В центре каждого насыпал горку золотых нитей и как следует прижал. Взглянул на сокровище, накопленное, пока он убирал надпись. Потом завязал оба платка, оценил на вес – что ж, результат неплохой.
Кадиш поднялся, надел пальто, положил платки в разные карманы. При ходьбе колени поскрипывали, ладони горели от порезов. Он отошел к скамьям и медленно, осторожно – побаливала поясница – сел. Закурил и осветил фонарем дело рук своих.
Имя теперь выглядело куда хуже. То есть надпись «Эстер Зукман» стала куда заметнее, чем в последние годы. Когда семья отвергла его предложение снять завесу, она не учла одного обстоятельства. Защищенный от света и воздуха, бархат под золотыми нитями не выцвел. И без вышивки надпись читалась никак не менее внятно. Результат оказался противоположным желаемому. Имя Эстер сияло ярко, как никогда.
Кадиш не стал печалиться. В конце концов, в своем деле он специалист, не хуже его друга доктора. Он ведь предложил убрать завесу – семья отказалась. Если они захотят избавиться от завесы теперь, он с удовольствием уберет ее – ясное дело, не бесплатно. Кадиш выключил фонарь, и ему показалось, что имя можно прочитать и в темноте.
Отправляясь в синагогу, Кадиш решил на этот раз обойтись без машины и сейчас, выйдя в затянутую облаками ночь, возвращался домой пешком. В общем и целом все прошло удачно. Он похвалил себя, поднял воротник пальто. Руки, красные и распухшие от работы, онемели. Проходя мимо фонаря, он вынул их из карманов и внимательно оглядел: впившиеся в них золотые осколки поблескивали – казалось, глядя в чашу ладоней, он видит звезды.
Глава шестнадцатая
Когда телефон зазвонил во второй раз, Кадиш уже вернулся. Он нашел документы Пато и спокойно поехал в полицейский участок по указанному адресу. Он умел отличать крупные неприятности от мелких.
Для Кадиша существовало два факта: во-первых, сын попал в полицию, во-вторых, оттуда позвонили, чтобы его забрали. Проблема разрешена, не успев стать проблемой. Он успел только поздороваться с Пато, услышал в ответ «папа», и тут трубку взяла женщина. Забрать сына, отвезти его домой – это дело для отца. Раньше Кадиш забирал сына из дома друзей, из школы. Кадиш приедет в участок. В присутствии полицейских Пато будет отводить глаза, сутулиться, а в машине забьется в угол и промолчит до самого дома.
Так все и вышло: когда Кадиш приехал, Пато ничего ему не сказал. В машине сидел ссутулившись, молчал. В квартире сразу же прошел в свою комнату. У Кадиша вдруг стало до жути пусто на душе – как и у Пато, когда того заперли в камере. Сын целый день страдал, а Кадиш об этом и не знал.